Лесная поляна

Закатилось красное солнышко
За горушки высокие, за моря за широкие,
Рассаждалися звезды частые по светлу небу;
Порождался Вольга, сударь Всеславьевич,
На матушке на святой Руси.
Подрожала сыра-земля,
Стряслося славно царство Индийское,
А и сине море сколебалося
Для-ради рожденья богатырского
Молода Вольга Всеславьевича.
Рыба пошла в морскую глубину,
Птица полетела высоко в небеса,
Туры да олени за горы пошли,
Зайцы, лисицы по чащицам,
А волки, медведи по ельникам,
Соболи, куницы по островам.
А и будет Вольга в полтора часа,
Вольга говорит - как гром гремит:
«А и гой еси, сударыня-матушка,
Молода Марфа Всеславьевна!
А не пеленай во пелену черевчатую,
А не пояси в поясья шелковые;
Пеленай меня, матушка,
Во крепки латы булатные,
А на буйну голову клади злат шелом,
Во праву руку - палицу,
А тяжку палицу свинцовую,
А весом та палица девяносто пуд!»
А и будет Вольга семи годов
И пошел Вольга, сударь Всеславьевич,
Обучаться всяких хитростей-мудростей:
Птицей летать да под облака,
Рыбою ходить да во глубоки стана,
Зверями ходить да во темны леса.
А и будет Вольга во двенадцать лет,
Собирал дружину себе добрую,
Добрую дружину, хоробрую,
Тридцать молодцев без единого,
Сам еще Вольга во тридцатыих.
«Дружина,- скажет,- моя добрая, хоробрая!
Слушайте большого братца, атамана-то:
Вейте веревочки шелковые,
Становите веревочки по темну лесу,
Становите веревочки по сырой земле,
По ближности славного синя-моря,
И ловите вы куниц и лисиц,
Диких зверей и черных соболей,
И ловите по три дня и по три ночи».
Слушали большого братца атамана-то,
Делали дело повеленное,
Вили веревочки шелковые,
Становили веревочки по темну лесу,
По темну лесу, по сырой земле,
Ловили по три дня и по три ночи, -
Не могли добыть ни одного зверька.
Обернулся Вольга, сударь Всеславьевич, левом-зверем:
Поскочил по сырой земле, по темну лесу,
Заворачивал куниц,лисиц
И диких зверей, черных соболей,
Больших, поскакучих заюшек,
Малых горностаюшек,
Ко тому ли, ко славному синю-морю,
Во те ли во тоневья шелковые.
И будет во граде во Киеве
Со своею дружиною со доброю,
И скажет Вольга, сударь Всеславьевич:
«Дружинушка ты моя добрая, хоробрая!
Слушайте большого братца, атамана-то,
Ставьте-тко пасточки дубовые,
Силышки вы ладьте-тко шелковые,
Становите силышки на темный лес,
На темный лес, на самый верх,
Ловите гусей-лебедей, ясных соколеи
И малую птицу-пташицу».
И слушали большого братца, атамана-то,
Делали дело повеленное:
Вили силышки шелковые,
Становили силышки на темный лес,
На темный лес, на самый верх;
Ловили по три дня и по три ночи,
He могли добыть ни одной птички.
Повернулся Вольга, сударь Всеславьевич,
Науй-птицей, Полетел по подоблачыо,
Заворачивал гусей-лебедей, ясных соколеи
И малую птицу пташицу.
И будут во городе во Киеве
Со своей дружинушкой хороброю;
Скажет Вольга, сударь Всеславьевич:
«Дружина моя добрая, хоробрая!
Слушайте большого братца, атамана-то,
Делайте вы дело повеленное:
Возьмите топоры древорубные,
Стройте суденышки дубовые,
Вяжите вы тоневья шелковые,
Выезжайте вы на сине-море,
Ловите рыбу семжинку и белужинку,
Щученку и платиченку
И дорогую рыбку осетринку,
И ловите по три дни и по три ночи».
И слушали большого братца, атамана-то,
Делали дело повеленное:
Брали топоры древорубные,
Строили суденышко дубовое,
Вязали тоневья шелковые,
Выезжали на сине-море;
Ловили по три дни и по три ночи,
Не могли добыть ни одной рыбки.
Повернулся Вольга, сударь
Всеславьевич, рыбой-щучиной
И побежал по синю-морю,
Заворачивал рыбу семжинку и белужинку,
Дорогую рыбу осетринку
Со тех станов со глубоких
Во тыи во тоневья шелковые.
И будут во граде во Киеве
Со своею дружиною, со доброю,
И скажет Вольга сударь Всеславьевич:
«Дружина моя добрая, хоробрая!
А и есть ли, братцы, у вас такой человек,
Кто бы обернулся гнедым туром,
А сбегал бы ко царству Индийскому,
Проведал бы про царство Индийское,
Про царя Салтыка Ставрульевича,
Про его буйну голову Батыеву.
Что он, царь, советует
Со своею царицею Азвяковною?
Думает ли ехать на святую Русь?»
Как бы лист со травою пристилается,
Отвечают ему удалы добры-молодцы:
«Нет у нас такого молодца, Опричь тебя.
Вольги Всеславьевича!»
А тут таковой Всеславьевич,
Он обернулся гнедым туром-золотые рога,
Побежал он ко царству Индийскому,
Он первый скок за целу версту скочил,
А другой скок не могли найти.
Повернулся Вольга, сударь Всеславьевич,
Малой птицей-пташицей,
Полетел он по подоблачыо,
И будет в царстве Индийском;
И сел на палаты белокаменны,
На те на палаты царские,
Ко тому царю Индийскому
И на то окошечко косящатое.
А не буйные ветры по насту тянут;
Царь со царицей разговор говорит:
«Ай же ты, царица Азвяковна,
Я знаю, про то ведаю:
На Руси-то трава растет не по-старому,
Цветы цветут не по-прежнему,
А видно Вольги-то живого нет!»
Говорит царица Азвяковна:
«А и гой еси ты, славный индийский царь!
На Руси трава все растет по-старому,
И цветы-то цветут по-прежнему.
А ночесь спалось, во снах виделось,
Будто с под восточные с под сторонушки
Налетела птица, малая пташица,
А с под западней с под сторонушки
Налетела птица - черный ворон;
Слетались они во чистом поле,
Слеталися, подиралися;
Малая-то птица-пташица
Черного ворона повыклевала,
По перышку она повыщипала
И на ветер все повыпускала!»
«Ай же ты, царица Азвяковна!
Поеду я воевать на святую Русь,
Завоюю на Руси девять городов,
Подарю своих девять сынов,
Привезу тебе шубоньку дорогую».
Говорит царица Азвяковна:
«Ане взять тебе девяти городов,
И не подарить тебе девяти сынов,
И не привезти тебе шубоньку дорогую!»
Эти речи царю не слюбилися:
Ударил он царицу по белу лицу,
И пролил у царицы кровь напрасную,
Напрасную кровь, безповинную.
Повернулся Вольга, сударь Всеславьевич,
Малым горностаюшком:
Бегал по подвалам, по погребам,
У тугих луков тетивки покусывал,
У каленых стрел железки повынимал,
У того ружья у огненного
Кременья и шомпол повыдергал,
А все он в землю закапывал.
Повернулся Вольга, сударь Всеславьевич,
Малою птицей-пташицей,
Взвился он высоко по поднебесью,
Полетел он далече во чисто поле,
Полетел к своей дружине хороброй.
Дружина спит, Вольга не спит,
Разбудил он удалых добрых молодцев:
«Гой еси, вы, дружина хоробрая!
Не время спать, пора вставать!
Пойдем мы ко царству Индийскому».
Дружина спит, Вольга не спит,
Он обернется серым волком,
Бегал, скакал по темным лесам и по раменью:
А бьет он звери сохатые,
А и волку, медведю спуску нет,
А и соболи, барсы - любимый кус!
Он зайцам, лисицам не брезгивал.
Вольга поил, кормил дружину хоробрую,
Обувал, одевал добрых молодцев,
Носили они шубы соболиные,
Переменные шубы-то барсовые.
Дружина спит, Вольга не спит,
Он обернется ясным соколом,
Полетел он далече на сине-море:
А бьет он гусей, белых лебедей,
А и серым малым уткам спуску нет.
А поил, кормил дружинушку хоробрую,
А все у него были яства переменные,
Переменные яства, сахарные.
И пришли они ко стене белокаменной:
Крепка стена белокаменна,
Ворота у города железные,
Крюки, засовы всемодные,
Стоят караулы денны-нощны,
Стоит подворотня дорог рыбий зуб,
Мудрены вырезы вырезаны -
А и только в вырезу мурашу пройти;
И все молодцы закручинились,
Закручинилися, запечалилися,
Говорят таковы слова:
«Потерять будет головки напрасные,
А и как нам будет стену пройти?»
Молодой Вольга он догадлив был:
Сам обернулся мурашиком
И всех добрых молодцов мурашками;
Прошли они стену белокаменну,
И стали молодцы уж на другой стороне
Во славном царстве Индийском,
Всех обернул добрыми молодцами:
Со своею стали сбруею со ратною,
И силу индийскую в полон брали.
Он злата, серебра выкатил,
А и коней, коров табуном делил,
А на всякого брата по сто тысячей.

Нам не жалко пива пьяного,
Нам не жалко зелена вина,
Только жалко смиренной беседушки.
Во беседе сидят люди добрые,
Говорят они речи хорошие
Про старое, про бывалое,
Про того ли Илью Муромца,
Илью Муромца, сын Ивановича.
Во славном во городе во Муроме,
Во селе было Карачарове,
Сиднем сидел Илья Муромец,
Крестьянский сын,
Сиднем сидел цело тридцать лет.
Уходил государь его батюшка
Со родителем, со матушкой
На работушку на крестьянскую.
Как приходили две калики перехожие
Под тое окошечко косявчато.
Говорят калики таковы слова:
«Ты пойди, Илья, принеси испить!»
«Нища братья, я без рук, без ног!»
«Ты вставай, Илья, нас не обманывай!»
Илья стал вставать, ровно встрепаный,
Он пошел, принес чару в полтора ведра,
Нищей братии стал поднашивать,
Ему нищи отворачивают.
Нища братья у Ильи спрашивали:
«Много ли, Илья, чуешь в себе силушки?»
«От земли столб был бы до небушки,
Ко столбу было золото кольцо,
За кольцо бы взял, Святорусску поворотил!»
«Ты пойди, Илья, принеси другу чару!»
Илья стал им поднашивать:
Они Илье отворачивают.
Выпивал Илья без отдыха большу чару в полтора ведра.
Они у Ильи стали спрашивать:
«Много ли, Илья, чуешь в себе силушки?»
«Во мне силушки половинушка!»
Говорят калики перехожие:
«Будешь ты Илья, великий богатырь,
И смерть тебе на бою не писана.
Бейся, ратися со всяким богатырем
И со всею паленицею удалою,
А только не выходи дратися
Со Святогором богатырем:
Его и земля на себе через силу носит;
Не ходи драться с Самсоном богатырем:
У него на голове семь власов ангельских.
Не бейся и со родом Микуловым:
Его любит матушка сыра земля;
Не ходи еще на Вольгу Всеславьевича:
Он не силою возьмет,
Так хитростью, мудростью.
Доставай, Илья, коня себе богатырского;
Выходи в раздольице чисто поле,
Покупай жеребчика немудрого,
Станови его в сруб на три месяца.
Корми его пшеном белояровым.
А пройдет поры-времени три месяца,
Ты по три ночи жеребчика в саду поваживай,
И во три росы жеребчика выкатывай.
Подводи его к тыну ко высокому;
Как станет жеребчик через тын перескакивать
И в ту сторону и в другую сторону.
Поезжай на нем, куда хочешь!»
Тут-то калики потерялися.
Пошел Илья к родителю, ко батюшку,
На тую на работу на крестьянскую:
Очистить надо пал от дубья колодья.
Он Дубье колодье все повырубил,
Во глубоку реку повыгрузил.
Пошел Илья во раздольице чисто поле,
Видит: мужик ведет жеребчика немудрого,
Бурого жеребчика, косматенького.
Покупал Илья того жеребчика,
Становил жеребчика в сруб натри месяца,
Кормил его пшеном белояровым,
Поил свежей ключевой водой.
И прошло поры-времени три месяца,
Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать,
В три росы его выкатывать.
Стал да мой жеребеночек поигрывать,
Через Оку реку попрыгивать.
Подъезжал ко тыну ко высокому
И стал бурушко через тын перескакивать
И в ту сторону и в другую сторону.
Тут Илья Муромец
Седлал добра коня, зауздывал, у батюшки, у матушки
Прощеньица-благословеньица,
И поехал в раздольице чисто поле.

Не сырой дуб к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются,
Расстилается сын перед батюшком,
Он и просит себе благословеньица:
«Ох ты, гой еси, родимый, милый батюшка!
Дай ты мне свое благословеньице,
Я поеду во славный, стольный Киев-град,
Помолиться чудотворцам киевским,
Заложиться за князя Владимира,
Послужить ему верой-правдою,
Постоять за веру христианскую».
Отвечает старый крестьянин,
Иван Тимофеевич:
«Я на добрые дела тебе благословенье дам,
А на худые дела благословенья нет.
Поедешь ты путем-дорогою,
Ни помысли злом на татарина,
Ни убей в чистом поле христианина».
Поклонился Илья Муромец отцу до земли.
Облатился Илья и обкольчужился:
Брал с собой палицу булатную,
Брал он копье долгомерное,
Еще тупи лук да калены стрелы,
И шел Илья во Божью церковь,
И отстоял раннюю заутреню воскресную,
И завечал заветы великие:
Ехать ко славному городу ко Киеву
И проехать дорогой прямоезжею,
Котора залегла ровно тридцать лет
Через те ли леса Брынские,
Через черны грязи Смоленские;
Не натягивать туга лука
Не кровавить копья долгомерного
И не кровавить палицы булатные.
И садился Илья на добра коня,
Поехал он во чисто поле,
Он и бьет его по крутым бедрам,
Ретивой его конь осержается,
Прочь от земли отделяется:
Он и скачет выше дерева стоячего,
Чуть пониже облака ходячего.
Он первый скок ступил за пять верст,
А другого ускоку не могли найти,
А в третий скочил под Чернигов-град.
Под Черниговым силушки черным-черно,
Черным-черно, как черна ворона;
Под Черниговым стоят три царевича,
С каждым силы сорок тысячей.
Ай во том во городе во Чернигове,
А во стене ворота призатворены,
А у ворот крепки сторожа да поставлены,
А во Божьей церкви стоят люди,
Богу молятся,
А они каются, причащаются,
А как со белым светушком прощаются.
Богатырское сердце разгорчиво и неуемчиво:
Пуще огня огничка разыграется,
Пуще палящего морозу разгорается.
И разрушил Илья заветы великие:
И приправил бурушка-косматушка в чисто поле,
А он рвал да сырой дуб, да кряковистый,
Ай воротил он дуб да из сырой земли
Со кореньями со каменьями,
А и стал он тут сырым дубом помахивать,
Учал по силушке погуливать:
А где повернется, делал улицы,
Поворотится - часты площади!
Добивается до трех царевичей.
«Ох вы, гой еси мои три царевича!-
Во полон ли мне вас взять,
Ай с вас буйны головы снять?
Как во полон мне вас взять:
У меня дороги заезжие и хлебы завозные,
А как головы снять - царски семена погубить.
Вы поедьте по своим местам,
Вы чините везде такову славу,
Что святая Русь не пуста стоит,
На святой Руси есть сильны могучи богатыри»
Увидали мужики его, черниговцы:
Отворяют ему ворота во Чернигов-град
И несут ему даровья великие:
«Ай же ты, удалый, добрый молодец!
Ты бери-ка у нас злато, серебро,
И бери-ка у нас скатый жемчуг,
И живи у нас, во городе Чернигове,
И слыви у нас воеводою.
Будем мы тебя поить-кормить:
Вином-то поить тебя допьяна,
Хлебом солью кормить тебя досыта,
А денег давать тебе долюби».
Возговорит старый казак Илья Муромец:
«Ай же вы, мужики, черниговцы!
Не надо мне-ка ни злата, ни серебра,
И не надо мне-ка скатного жемчуга,
И не живу во городе Чернигове,
И не слыву у вас воеводою.
А скажите мне дорогу, прямоезжую,
Прямоезжую дорогу в стольный Киев-град!»
Говорили ему мужички-черниговцы:
«Ай же ты, удалый, добрый молодец,
Славный богатырь Святорусский!
Прямоезжею дорожкой в Киев пятьсот верст.
Окольной дорожкой цела тысяча:
Прямоезжая дорожка заколодила,
Заколодила дорожка, замуравила;
Серый зверь тут не прорыскивает,
Черный ворон не пролетывает:
Как у той грязи, у Черной,
У той березы, у покляпой,
У славного креста, у Леванидова,
У славненькой у речки, у Смородинки,
Сидит Соловей-разбойник, Одихмантьев сын.
А сидит Соловей да на семи дубах,
Свищет-то он по-соловьему,
Шипит-то он по-змеиному,
Воскричит-то он, злодей, по-звериному,
А желты пески со кряжиков посыпаются,
А темны леса к сырой земле преклонятся,
А что есть людей, все мертвы лежат!»
Только видели добра-молодца, да седучи,
А не видели тут удалого поедучи.
Во чистом поле да курева стоит,
Курева стоит, да пыль столбом летит.
Пошел его добрый конь богатырский
С горы на гору перескакивать,
С холмы на холму перемахивать,
Мелки рученьки-озерки между ног спускать.
Подбегает он ко грязи той, ко Черной,
Ко славные березы, ко покляпые,
Ко тому кресту, ко Леванидову,
Ко славненькой речке, ко Смородинке.
И наехал он, Илья, Соловья-разбойника.
И заслышал Соловей-разбойник
Того ли топу кониного,
И тоя ли он поездки богатырские:
Засвистал-то Соловей по-соловьему,
А в другой зашипел, рабойник, по-змеиному,
А в третьи рявкает по-звериному,
Ажио мать сыра-земля продрогнула,
А со кряжиков песочики посыпалися,
А во реченьке вода вся помутилася,
Темны лесушки к земле преклонилися,
А что есть людей, все мертвы лежат,
Его добрый конь на коленки пал.
Говорит Илья Муромец, Иванович:
«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Не бывал ты в пещерах белокаменных,
Не бывал ты, конь, в темных лесах,
Не слыхал ты свисту соловьиного,
Не слыхал ты шипу змеиного,
А того ли ты крику звериного,
А звериного крику, туриного?»
Разрушает Илья заповедь великую:
Становил коня он богатырского,
Свой тугий лук разрывчатый отстегивал
От правого от стремечка булатного,
Накладывал-то стрелочку каленую
И натягивал тетивочку шелковую,
А сам ко стрелке приговаривал:
«А ты лети, моя стрела, да не в темный лес,
А ты лети, моя стрела, да не в чисто поле,
Не пади, стрелка, ни на землю, ни на воду,
А пади Соловью во правый глаз!»
И не пала стрелка ни на землю, ни на воду,
А пала Соловью во правый глаз.
Полетел Соловей с сыра дуба Комом ко сырой земле.
Подхватил Илья Муромец Соловья на белы руки,
Пристегнул его ко правому ко стремени,
Ко правому ко стремечку булатному.
Он поехал по раздольицу чисту полю,
Идет мимо: Соловьиное поместьице.
Кабы двор у Соловья был на семи верстах,
Как было около двора железный тын,
А на всякой тынинке по маковке
И по той по голове богатырские.
Увидят Соловьиные детушки,
Смотрят в окошечко косявчато,
Сами они воспроговорят таково слово:
«Ай же ты, свет, государыня матушка!
Едет наш батюшка раздольицем, чистым полем,
И сидит он на добром коне богатырскоем,
И везет он мужичищу-деревенщину,
Ко стремени булатному прикована!»
Увидит Соловьиная молода жена,
В окошечко по пояс бросалася,
Смотрит в окошечко косявчато,
Сама она воспроговорит таково слово:
«Идет мужичища-деревенщина
Раздольицем, чистым полем
И везет-то государя-батюшку,
Ко стремени булатному прикована!»
Похватали они тут шалыги подорожные.
Она им воспроговорит таково слово:
«Не взимайте вы шалыг подорожниих,
Вы пойдите в подвалы глубокие,
Берите мои золоты ключи,
Отмыкайте мои вы окованы ларцы,
А берите вы мою золоту казну,
Вы ведите-тка богатыря Святорусского
В мое во гнездышко Соловье,
Кормите его ествушкой сахарною,
Поите его питьицем медвяныим,
Дарите ему дары драгоценные!»
Тут ее девять сынов закорилися:
И не берут у нее золоты ключи, ?
Не походят в подвалы глубокие,
Не берут ее золотой казны;
А худым, ведь, свои думушки думают:
Хотят обернуться черными воронами
С носами железными,
Они хотят расклевать добра молодца,
Того ли Илью Муромца, Ивановича.
И бросалась молода жена Соловьевая,
А и молится, убивается:
«Гой еси ты, удалый добрый молодец!
Бери ты у нас золотой казны, сколько надобно;
Отпусти Соловья-разбойника,
Не вези Соловья во Киев-град!»
А его-то дети, Соловьевы,
Неучливо они поговаривают,
Они только Илью и видели,
Что стоял у двора Соловьиного.
И стегает Илья, он, добра коня,
Как бы конь под ним осержается.
Побежал Илья, как сокол летит,
Приезжает Илья, он, во Киев-град,
Приехал он к князю на широкий двор,
Становил он коня посередь двора,
Шел он в палату белокаменну
И молился он Спасу со Пречистою,
Поклонился князю со княгинею
На все на четыре стороны.
У великого князя Владимира,
У него, князя, поместный пир;
А и много на пиру было князей, бояр,
Много сильных, могучих богатырей;
И поднесли ему, Илье, чару зелена вина,
Зелена вина, в полтора ведра.
Принимает Илья единой рукой,
Выпивает чару единым духом.
Стал Владимир-князь выспрашивать:
«Ты откулешний, дородный добрый молодец!
Тебя как, молодца, именем назвать,
Взвеличать удалого по отчеству?
А по имени тебе можно место дать,
По изотчеству пожаловати!»
Говорит ему Илья таковы слова:
«Есть я из славного города, из Мурома,
Со славного села Карачарова,
Именем меня Ильей зовут,
Илья Муромец, сын Иванович белы руки
Стоял-то я заутреню во Муроме,
Поспевал-то я к обеденке в столько Киев-град.
Дело мое дороженькой замешкалось:
Ехал я дорожкой прямоезжею,
Прямоезжей, мимо славен Чернигов-град,
Мимо славную рученьку Смородинку!»
Говорят тут могучие богатыри:
«А ласково солнце, Владимир-князь!
Во очах детина завирается:
Под городом Черниговом стоит силушка неверная,
У речки у Смородинки Соловей-разбойник,
Одихмантьев сын. Залегла та дорога тридцать лет,
Оттого Соловья-разбойника!»
Говорит Илья таковы слова:
«Владимир-князь столько-киевский
Соловей-разбойник на твоем дворе,
И прикован он ко правому стремечку,
Ко стремечку, ко булатному!»
Тут Владимир-князь столько-киевский
Скорешенько вставал он на резвы ноги,
Кунью шубоньку накинул на одно плечо,
Шапочку соболью на одно ушко,
Скорешенько бежал он на широкий двор,
Подходит он к Соловью, к разбойнику.
Выходили туго князи, бояра,
Все русские могучие богатыри:
Самсон, богатырь Колыванович,
Сухан богатырь, сын Домантьевич,
Святогор богатырь и Полкан другой
И семь-то братов Збродовичи,
Еще мужики были Залешане,
А еще два брата Хапиловы,
Только было у князя их тридцать молодцов.
Говорил Владимир Илье Муромцу:
«Прикажи-ка засвистать по-соловьему,
Прикажи-ка воскричать по-звериному!»
Говорил ему Илья Муромец:
«Засвищи-ка, Соловей, только в полсвиста соловьего,
Закричи-ка только в полкрика звериного!»
Как засвистал Соловей по-соловьему,
Закричал злодей, он, по-звериному:
От этого посвиста соловьего,
От этого от покрика звериного,
Темные леса к земле поклонилися,
На теремах маковки покривилися,
Околенки хрустальные порассыпались,
А и князи и бояри испужалися,
На корачках по двору расползалися,
Попадали все сильные могучие богатыри,
И накурил он беды несносные...
А Владимир-князь едва жив стоит
Со душой княгиней Апраксией.
Говорит тут ласковый Владимир-князь:
«Ах ты, гой еси, Илья Муромец, сын Иванович!
Уйми ты Соловья-разбойника!
А и эта шутка нам не надобна!»
Садился Илья на добра коня:
Ехал Илья в раздельице, чисто-поле,
Срубил Соловью буйну голову,
Рубил ему голову приговаривал:
«Полно-тко тебе слезить отцов, матерей,
Полно-тко вдовить молодых жен,
Полно спускать сиротать малых детушек!»
Тут Соловью и славу поют!

Под славным городом под Киевом,
На тех на степях на Цицарских,
Стояла застава богатырская.
На заставе атаман был Илья Муромец,
Под-атаманье был Добрыня Никитич млад,
Есаул - Алеша поповский сын;
Еще был у них Гриша боярский сын,
Был у них Васька долгополый.
Все были братцы в разъездице:
Гриша боярский в те поры кравчим жил;
Алеша Попович ездил в Киев-град,
Илья Муромец был во чистом поле,
Спал в белом шатре;
Добрыня Никитич ездил ко синю морю,
Ко синю морю ездил за охотою,
За той ли за охотой за молодецкою:
На охоте стрелять гусей, лебедей.
Едет Добрыня из чиста поля,
В чистом поле увидел исколоть великую,
Исколоть велика - полпечи.
Учал он исколоть досматривать:
«Еще что же то за богатырь ехал?
Из этой земли из Жидовской.
Проехал Жидовин, могуч богатырь,
На эти степи Цицарские».
Приехал Добрыня в стольный Киев-град,
Прибирал свою братью приборную:
«Ой вы, гой еси, братцы-ребятушки!
Мы что на заставушке устояли,
Что на заставушке углядели?
Мимо нашу заставу богатырь ехал!»
Собирались они на заставу богатырскую,
Стали думу крепкую думати:
Кому ехать за нахвальщиком?
Положили на Ваську долгополого.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман, сын Иванович:
«Не ладно, ребятушки, положили:
У Васьки полы долгие,
По земле ходит Васька заплетается;
На бою, на драке заплетется;
Погибнет Васька понапрасному».
Положились на Гришку на боярского:
Гришке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвальщика в чистом поле.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман, сын Иванович:
«Не ладно, ребятушки, удумали;
Гришка рода боярского,
Боярские роды хвастливые;
На бою-драке призахвастается;
Погибнет Гришка понапрасному».
Положили на Алешу на Поповича:
Алешке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвалыцика в чистом поле,
Побить нахвальщика на чистом поле.
Говорит большой богатырь Илья Муромец,
Свет атаман, сын Иванович:
«Не ладно, ребятушки, положили:
Алешенька рода поповского,
Поповские глаза завидущие,
Поповские руки загребущие,
Увидит Алеша на нахвальщике
Много злата, серебра,
Злату Алеша позавидует;
Погибнет Алеша понапрасному».
Положили на Добрыню Никитича:
Добрынюшке ехать за нахвальщиком,
Настигать нахвальщика в чистом поле.
Побить нахвальщика на чистом поле,
От плеч отсечь буйну голову.
Привезти на заставу богатырскую.
Добрыня того не отпирается.
Походит Добрыня на конюший двор,
Имает Добрыня добра коня,
Уздает в уздечку тесьмяную,
Седлал в седелышко черкасское,
Во торока вяжет палицу боевую -
Она весом та палица девяносто пуд,
На бедро берет саблю вострую,
В руки берет плеть шелковую,
Поезжает на гору Сорочинскую.
Посмотрел из трубочки серебряной:
Увидел на поле чернизину,
Поехал прямо на чернизину;
Видит дородна добра-молодца
Таки шуточки пошучивает:
Выкидывает палицу вверх под облако,
Выметывает сабельку вострую,
Принимает палицу единой рукой,
А другой рукой саблю вострую,
Под молодцем земля колеблется.
Кричит Добрыня зычным, звонким голосом:
«Вор-собака, нахвальщина!
Зачем нашу заставу проезжаешь,
Атаману Илье Муромцу не бьешь челом?
Под-атаману Добрыне Никитичу?
Есаулу Алеше в казну не кладешь
На всю нашу братию наборную?»
Учул нахвальщина зычен голос,
Поворачивал нахвальщина добра коня,
Попущал на Добрыню Никитича.
Сыра мать-земля всколебалася,
Из озер вода выливалася,
Под Добрыней конь на коленца пал.
Добрыня Никитич млад Господу Богу взмолится
И Мати Пресвятой Богородице:
«Унеси, Господи, от нахвальщика!»
Под Добрыней конь посправился,
Уехал на заставу богатырскую.
Илья Муромец встречает его
Со братиею со приборною,
Сказывает Добрыня Никитич млад:
«Как въехал на гору Сорочинскую,
Посмотрел из трубочки серебряной,
Увидел на поле чернизину,
Поехал прямо на чернизину,
Наехал в поле на богатыря,
Таки шуточки пошучивает:
Вскидывает палицу вверх под облако,
Выметывает сабельку вострую,
Принимает палицу единой рукой,
А другой рукой саблю вострую,
Под молодцем земля колеблется.
Кричал громким, зычным голосом:
"Вор-собака, нахвальщина!
Зачем ты нашу заставу проезжаешь,
Атаману Илье Муромцу не бьешь челом?
Под-атаману Добрыне Никитичу?
Есаулу Алеше в казну не кладешь
На всю нашу братью наборную?"
Услышал вор нахвальщина зычен голос,
Поворачивал нахвальщина добра коня:
Попущал на меня добра коня,
Сыра мать-земля всколебалася,
Из озер вода выливалася,
Подо мной конь на коленца пал.
Тут я Господу Богу взмолился:
"Унеси меня, Господи, от нахвальщика!"
Подо мной тут конь посправился,
Уехал я от нахвальщика
И приехал сюда, на заставу богатырскую»
Говорит Илья Муромец:
«Больше некем заменитися,
Видно, ехать атаману самому!»

Во стольном во городе во Киеве
У ласкового князя у Владимира
А явилося чудо неслыханное:
Наехало Идолище поганое,
Со своей ли ратью силой великою.
В длину Идолище шести сажен,
В ширину Идолище трех сажен,
Глаза у него, как чаши пивные,
Меж ушами у него как сажень со локотью
Меж ноздрями изляжет калена стрела.
Обставил ту силу вокруг Киева,
А на все же на стороны, а на шесть верст.
Не случилося у князя, у Владимира,
Дома русских могучих богатырей;
Уехали богатыри в чисто поле,
Во чисто поле уехали полякивать;
А ни стара казака Ильи Муромца,
А ни молода Добрынюшки Никитича,
Ни Михаилы не было Потомка Ивановича,
Убоялся наш Владимир стольно-киевский,
Выходил да ныне наш Владимир князь
Со своими подарками золочеными,
Что ль татарину он кланялся,
Звал он тут в великое гостьбище,
На свое было великое пированьице,
Во свои было палаты белокаменны.
Идет то Идолище поганое
А ко ласковому князю ко Владимиру;
Он сидит, ест-пьет да прохлаждается,
Над Владимиром князем похваляется:
«Я Киев град ваш в полон возьму,
А Божьи церкви все на дым спущу,
А князей, бояр всех повырублю».
По той тут дорожке по латынские
Идет тут калина перехожая,
Перехожая калика бродимая,
Сильный могучий ли Иванище;
Идет то калика перехожая
В меженной день по красному солнышку,
А в зимний день по дорогу камню самоцветному,
Гуня на калике сорочинская,
Шляпа на главе земли греческой,
А лапотки были из семи шелков,
Промеж проплетены камнями самоцветными;
Несет в руках клюху девяносто пуд;
Идет де старик, подпирается,
Ино мать-то земля колебается!
Идет тут Иванище по чисту полю,
А навстречу едет Илья Муромец:
«Ай же ты, каличище Иванище!
Ты откуль идешь, откуль бредешь?
Откуль бредешь, откуль путь держишь?»
«Я иду-бреду от города Иерусалима,
Господу Богу помолился,
Во Иордан реченьке искупался,
В кипарисном деревце сушился,
А ко Господнему гробу приложился»
И говорит Илья таковы слова:
«Давно ли ты бывал на святой Руси,
На святой Руси, во славном Киеве?
Давно ли ты видел князя Владимира
Со стольною княгинею Апраксою?
Все ли есть во городе во Киеве по-старому,
По-старому ли есть, по-прежнему?»
Да проговорит калика перехожая:
«Ай же ты, старый казак Илья Муромец!
Недавно я был на святой Руси, третьягодня,
И видел я князя Владимира зерет
Со стольною княгинею Апраксою;
Над ними несчастьице случилося;
Не по-старому в Киеве, не по-прежнему:
Одолели поганые татаровья,
Наехал поганое Идолище.
Сидит татарин между князем и княгинею,
Не дает волюшки князю с княгинею подумати!
А по греху учинилося,
В Киеве богатырей не случилося».
Спроговорит Илья, да Илья Муромец:
«Ах ты, сильный, могучий Иванище!
Есть у тя силы с двух меня,
А смелости ухватки половинки нет!
Скидавай ты платье калическое,
Скидавай-ка ты гуню сорочинскую,
Разувай-ко лапотки шелковые,
Уступи-тко мне клюхи на времечко,
И надевай платье богатырское»...
И думал-подумал калика перехожая:
Не дать Илье платьица, так силой возьмет;
И скидывал подсумки рыта бархата,
И скидывал гуню сорочинскую,
И разувал лапотки шелковые,
И скидывал он шляпу греческую,
И одевал платье богатырское.
Обувал Илья лапотки шелковые,
Одевал гуню сорочинскую,
Надевал подсумочки рытого бархату.
Не дает ему каличище Иванище!
Не дает ему клюхи своей богатырской,
Говорит ему Илья таковы слова:
«Ай же ты, каличище Иванище!
Сделаем мы бой рукопашечный:
Мне на бою смерть ведь не написана,
Я тебя убью, мне клюха и достанется».
Рассердился каличище Иванище,
Здынул эту клюху выше головы,
Спустил он клюху во сыру землю,
Пошел каличище - заворыдал!
Илья Муромец едва достал клюху из сырой земли.
И пришел он во палату белокаменну,
Закричал Илья громким голосом:
«Солнышко Владимир столько-киевский!
«Принимай калику перехожую,
Корми-ка ты калину досыта,
Пои-ка ты калику допьяна».
Тут-то царские терема пошаталися,
Хрустальные оконицы посыпались
От того от крику от каличьего.
Тут татарин бросался по плеч в окно.
«Ай же вы, горланы русские!
Что вы здесь заведали?
Что вы стали по часту учащивать?
Ступай-ка, калика, прямо во высок терем».
Приходит калика во высок терем,
Крест-то кладет no-писанному,
Поклон-то ведет по-ученому,
Здравствует князя с княгинею,
А тому ли татарину не бьет челом!
Говорить Идолище поганое:
«Ай же ты, калика русская,
Русская калика, перехожая!
Скажи-ка, калика, не утаи себя,
Какой есть у вас на святой
Руси Старый казак Илья Муромец?
Велик ли он ростом собою есть?»
Говорит ему Илья таковы слова:
«Толь велик Илья, как и я,
Мы с ним были братьица крестовые».
Говорит ему Идолище поганое:
«Помногу ли Илья ваш хлеба ест,
А и много ли пьет зелена вина?»
Как говорит ему Илья, Илья Муромец:
«Уж он хлеба-то ест по три колачика,
А напиток пьет по три рюмочки».
Говорит ему Идолище поганое;
«Экой ваш богатырь Илья! А я то,
Идолище поганое,
Я по хлебу кладу за щеку,
А по другому кладу я за другую,
Лебедь белую на закусочку,
Ведро мирное на запивочку!»
Говорил ему Илья таковы слова:
«Как у моего было у батюшка
Большебрюхая коровище-обжорище,
Она много ела, пила, да и лопнула!»
Это слово Идолищу не слюбилося:
Схватил тут он ножище-кинжалище
И махнул он калику перехожую
Со всей со силушки великие.
И пристранился Илья Муромец в сторонушку малешенько,
От того от ножика отскакивал,
Колпаком ножик приотмахивал.
Пролетел ножик во дверь белодубову,
И выскочила дверь с ободвериной!
У Ильи Муромца разгорелось сердце богатырское,
Схватил с головушки шляпу земли греческой
И ляпнул он в Идолище поганое,
И рассек он Идолище на полы.
А как выскочит он да на широк двор.
Взял же он клюхой было помахивать,
А поганых татаровей охаживать,
А прибил он всех поганых татаровей,
Не оставил поганых на семена,
А очистил Илья Муромец да Киев град,
Он избавил солнышка Владимира
От того было полону великого.
Тут же Илье Муромцу и славу поют.

А во стольном во городе во Киеве,
Что у ласкова князя Владимира,
Начинался, заводился да по честный пир,
Заводился пир на веселе
На многие на князи да на бояра.
А не зовет он, ведь, себе да во почестный пир
Сильных могучих богатырей,
А приходит-то Илюша, да не званый он.
Сам ли солнышко спотешился:
Да кого дарил он городами-то,
Да кого-то дарил и с пригородками,
Да кого-то дарил и селами-то,
Да селами-то дарил да со приселками.
Тут стала бы княгиня говорить:
«Ты, гой еси, батюшка, Владимир князь!
Всех ударил ты, всех ужаловал,
Одного только удалого добра молодца
Не дарил ты, не жаловал,
Что по имени Илья Муромец!»
«Ты гой еси, княгиня неразумная!
Подарю я удала добра молодца
Теми дарами, которы мне пришли
От татарина, от бусурманова:
Подарю я его тою шубой соболиною».
Берет Илья Муромец шубу за один рукав
И бьет шубу о кирпищат пол,
А сам к шубе приговаривает:
«Велит-то мне Бог шубу бить
О кирпищат пол,
Велит ли мне Бог бивать
Татарина бусурманова?»
Тут князья и бояры подмолвились:
«Гой еси, батюшка, Владимир князь!
Всем-то нам твои дары по любви пришли,
Одному-то удалому молодцу
Дары те не по любви пришли,
Что по имени-то Илья Муромец»
Да рассердился-то солнышко Владимир князь
И приказал-то, ведь,
Владимир князь да стольно-киевский
Взять удалого добра молодца,
Что по имени-то Илью Муромца.
Довести было его на горы высокие,
Бросить его в погреба глубокие
Задернуть решетками железными,
Навалить чащей-хрящем камнем,
А поморить его смертью голодною.
А сильные Киевские богатыри
А рассердились тут на князя на Владимира,
Они скоро садились на добрых коней,
А уехали они да во чисто поле,
Во тое во раздолье во широкое.
«А не будем, ведь, мы жить боле во Киеве,
А не будем мы служить князю Владимиру!»
Княгиня была догадлива,
Копала подкопы под те погреба,
Поила и кормила доброго молодца,
Что по имени Илья Муромец.
Да проходило тут времени ровно три году.
Из-под белые березы кудреватые,
Из-под чудного креста Леванидова
Шли-выбегали четыре тура златорогие.
Случилось идти турам мимо Киев-град,
Мимо тую стену городовую.
Они видели над Киевом чудным чудным-чудно,
Они видели над Киевом дивным дивным-дивно:
И по той стене городовой
Ходит девица-душа красная,
Во руках держит книгу Леванидову
Сколько не читает, а вдвое плачет.
И побежали туры прочь от Киева,
И встретили турицу родную матушку,
И встретили турицу - поздоровались:
«Здравствуй, турица, родна матушка!»
«Здравствуйте, туры, малы детушки!
Где вы ходили, где вы бегали?»
«Шли мы, бежали мимо Киев славен град,
Как мы видели над Киевом чудным чудным-чудно.
Как мы видели над Киевом дивным дивным-дивно:
И по той по стене городовой
Как ходила девица-душа красная,
Во руках держит книгу Леванидову,
Сколько не читает - вдвое плачет».
Говорит турица златорогая:
«Ай вы, глупы туры, малые детушки
Не девица тут ходит душа красная,
А тут плакала стена-мать городовая,
Она выдала невзгодушку великую».
Не волна ли как на море расходилася,
А не сине море всколебалося,
Ай взволновался да ведь Калин царь,
Злой Калин, царь Калинович,
На славный, на стольный Киев-град,
На солнышко князя Владимира,
Ай, как он на святую Русь
Со своею силой поганою:
С сорока царями-царевичами,
С сорока королями-королевичами,
У всех силы было набрано, У всех силы было заправлено,
У всех было силы по сороку тысячей,
У самого собаки царя Калина сметы нет!
Не дошел он до Киева за семь верст,
Становился Калин у быстра Днепра;
Сбиралася с ним сила на сто верст
Во все те четыре стороны.
Зачем мать сыра-земля не погнется,
Зачем не расступится?
А от пару было от кониного
А и месяц, солнце померкнуло,
Не видать луча света белого;
Как от покрику от человечьего,
Как от ржанья от лошадиного
Унывает сердце человеческое.
А от духу от татарского
Не можно крещеным нам живым быть!
И расставил силу по чисту полю,
А сам сходил, собака, со добра коня.
Садился Калин на ременчат стул,
Писал ярлыки скорописчаты,
Не чернилами писал - красным золотом, -
Ко стольному городу ко Киеву,
Ко ласковому князю ко Владимиру.
И ходит собака-вор Калин царь
По той по силе по поганой.
«Ай же вы, слуги мои верные!
Кто знает баить по-русскому,
Мычать про себя да по-татарскому?»
И сыскался татарин поганый:
А мерою тот татарин трех сажен,
Голова на татарине с пивной котел,
Который котел сорока ведер,
С пивной котел сорока ведер,
Промеж плечами косая сажень.
Знает баить по-русскому,
А мычать про себя по-татарскому.
«Ай же ты, слуга моя верная,
Бери ярлыки во белы руки,
Поезжай-ка ты, посол, во стольный Киев-град,
Ко ласковому князю на широкий двор.
Станови коня середи широка двора,
Сам пойди в палату белокаменну:
А и русскому Богу не кланяйся,
А солнышку князю челом не бей,
Не клони ему буйной головушки.
Кладывай ярлыки ему на дубовый стол,
От мудрости слово написансь
Что возьмет Калии царь стольный Киев-град,
А Владимира князя в полон полонить,
Божьи церкви на дым пустить».
Садился татарин на добра коня,
Поехал ко городу ко Киеву,
Ко ласковому князю Владимиру.
А и будет он, татарин, во Киеве
Середи двора княженецкого;
Скакал татарин с добра коня,
Не вяжет коня, не приказывает;
Бежит он во гридню во светлую,
А Спасову образу не молится,
Владимиру князю не кланяется,
И в Киеве людей ничем зовет;
Бросал ярлыки на круглый стол чудно.
Перед великого князя Владимира.
Отшед, татарин слово выговаривал:
«Владимир князь стольно-киевский!
А наскоре сдай ты нам Киев-град,
Без бою, без драки великой,
И без того кроволитья напрасного!»
И уезжает татарин вон из Киева.
Владимир князь запечалился,
А наскоре ярлыки распечатывал и просматривал,
Глядючи в ярлыки, заплакал свет:
«А рассердил-то я теперь богатырей,
Все богатыри разъехались,
А старого казака Илью Муромца,
Засадил-то его во глубок погреб
И заморил его смертью голодною».
Говорит княгиня да Апраксин:
«Может, жив старый казак, Илья Муромец,
Бывает, съездит во Киев-град, постарается?»
Отвечает ей Владимир князь:
«Ты, гой еси, княгиня неразумная!
Сними-ко ты буйную голову,
Приростет ли она ко плечам?
Так будет ли жив через три года
Удалой добрый молодец,
Что по имени Илья Муромец?»
Говорит княгиня князю Владимиру:
«Посылай только, он жив сидит!»
Выходил князь Владимир на красно крыльцо,
Закричал он зычным голосом
Слугам верным, неизменным:
«Вы гой еси, слуги верные!
Вы подите-ко на горы на высокие"
Развалите чащи-хрящи камни,
Раздерните решетки железные!»
Пошли слуги на горы высокие,
Развалили чащи-хрящи камни,
Отворяли решетки железные.
И заходит Владимир князь во погреба глубокие.
И сидит старый казак Илья Муромец,
Сидит-то за дубовым столом,
А и горит у Илюни воскова свеча,
И читает книгу он Евангелие.
Упадал Владимир князь Илье во праву ногу:
«Ай же ты, старый казак Илья Муромец!
А не знаешь ты невзгодушки великие:
А ко славному ко городу ко Киеву
Наезжал-то тут поганый вор Калин царь.
Уж ты выдь-то, Илья, да из погреба.
Съезди, постарайся ради дому Пресвятой
Богородицы,
И ради матушки свято Русь-земли,
И ради церквей соборных!»
Выходил на Божий свет Илья Муромец.
Надевает латы, те кольчуги золоченые,
А он уздает, седлает коня доброго,
Садился Илья на добра коня,
А поехал он из города, из Киева;
Провожает его Володимир князь
Говорил Илья таково слово:
«Не о чем ты, государь, не печалуйся.
Боже Спас оборонит нас,
А не что Пречистый и всех сохранит!»
Выехал Илья да во чисто поле.
И подъехал он ко войскам ко татарскиим,
Посмотреть на войска на татарские.
Ай, как силушки на чистом поле,
Что мелкого лесу да шумячего,
Не видно ни краю ни берега!
А и как знамений на чистом поле?
Ай, как будто сухого лесу жарового!
Тут старый казак да Илья Муромец
Он поехал ко раздольицу чисту полю,
Не мог конца краю силушки наехати.
А поднимается на гору на высокую,
Посмотрел на все на три-четыре стороны,
Посмотрел на силушку татарскую,
Конца краю силы насмотреть не мог!
А со первой-то горы Илья да он спускается,
На другую-то гору он поднимается,
Посмотрел-то под восточную сторону;
А во той ли стороне да под восточной,
А увидел в поле там белой шатер.
Он спустился с той горы высокой
И поехал по раздольицу чисту полю.
Приезжает тут Илья да ко белу шатру.
У того ли в поле у бела шатра
А стоит двенадцать коней богатырских,
Они зоблют пшену да белоярову.
Видит тут Илья да таково дело:
А стоят-то кони тут русийские:
Отца крестного Самсона Самойловича
И его-то ведь братьицев крестовыих,
Крестовых-то братцев, названых.
Он вязал коня тут ко столбу точеному,
Припускал к пшене да белояровой.
Заходил тут Илья во белой шатер:
А глаза-то он крестит да по-писанному,
Поклон-от он ведет да по-ученому,
На все стороны Илыоня покланяется,
А и крестному он батюшке в особину:
«Здравствуешь ты, крестный ты мой батюшка,
Самсон сын Самойлович!
Вы здравствуйте, крестова моя братия,
А крестовая вы братия, названая!»
Увидали-то они да Илью Муромца,
А скоро ведь скочили на резвы ноги:
«Здравствуй, старый казак Илья Муромец!
Говорили - ты посажен во глубок погреб
У того ли то у князя, у Владимира,
И поморен ты смертшо голодною,
А ты, верно, старик, да жив поезживаешь!»
И говорит старый казак Илья Муромец;
«Ай же ты, крестный мой батюшка,
Самсон сын Самойлович,
И вся братия крестова, названая
Вы седлайте-тко добрых коней,
А садитесь вы да на добрых коней,
А поедемте на помощь на великую:
Супротив поедем царя Калина!»
Говорит отец крестный Самсон Самойлович:
«Ай же ты, любимый крестничек»,
Старый казак Илья Муромец!
А не будем мы да и коней седлать,
И не будем мы садиться на добрых коней,
Кладена у меня заповедь крепкая:
Не бывать бы мне во городе во Киеве,
Не глядеть бы мне на князя, на Владимира
И на княгиню Апраксию не сматривать,
И не стоять бы больше мне за Киев-град:
У него есть много да князей, бояр,
Кормит их и поит и жалует,
Ничего нам нет от князя, от Владимира!»
И говорит старый казак Илья Муромец:
«Батюшка крестный, Самсон Самойлович!
А не ради ведь мы князя да Владимира,
А не ради мы княгини да Апраксин,
Ради дому Пресвятой Богородицы,
И ради матушки свято Русь-земли,
И ради той ли то веры православной,
Да для-ради вдов, сирот, людей бедных
Положи ты половину греха на меня!
Вы седлайте-тко добрых коней,
А садитесь вы да на добрых коней
А пойдемте на помощь на великую,
На супротив поедем царя Калина!»
И говорит Самсон Самойлович:
«Нет, крестничек мой любимый!
Великий мой грех:
Не поеду стоять я за Киев-град!»
«Батюшка крестный, Самсон Самойлович!
Положи же весь грех на меня!
-Вы седлайте-тко добрых коней,
А садитесь вы да на добрых коней,
А пойдемте на помощь на великую,
На супротив поедем царя Калина!»
Тут-то крестный его батюшка
И вся крестовая его братия названая
Поехали да на помощь великую,
Супротив царя да они Калина.
Выезжали-то на гору на высокую,
А Поглядели тут на силу на поганую,
А стоит тая сила во чистом поле,
Аки синее море колыбается!
Тут-то они шатер расставили,
Легли они спать, да опочив держать.
Илье Муромцу не спится, мало собится,
А зауснула тут братия крестовая.
Вставает-то Илья да на резвы ноги,
А выходил-то ведь Илья да из бела шатра:
«Еще ли во Киеве по-старому,
Еще ли во Киеве да по-прежнему?»
И звонят во Киеве во плакун колокол.
А садился-то Илья да на добра коня,
А спускается со горы со высокой
А на тую ли на силу, на татарскую.
А силу-то он бьет да трои сутки, не сдаючи,
Не сдаючи Илья да не пиваючи,
И с добра коня Илья да не слезаючи,
А добру коню отдоху не даваючи.
А бьет-то силу да шесть он ден, не едаючи,
Не едаючи Илья да не пиваючи,
И с добра коня Илья, да не слезаючи,
А добру коню отдоху не даваючи.
Его добрый-от конь да проязычился:
«Ай же ты, старый казак да Илья Муромец.
Укроти-тко ты ведь сердце богатырское!
Есть у собаки царя-Калина ока,
Выкопано три подкопа глубокие,
Я в подкоп скочу - повыскочу,
Тебя, Илью, повынесу;
И в другой скочу - повыскочу,
Тебя, Илью, повынесу;
И в третий скочу - повыскочу,
Тебя-то, Илюшеньку, не вынесу!»
А разгорелось его сердце богатырское,
Размахалась его рученька та правая;
Направил он коня да во глубок подкоп:
Он в подкоп скочил - повыскочил,
В другой скочил - повыскочил,
В третий скочил - сам повыскочил,
Не мог Илью повынести.
А сбежал его конь да во чисто поле,
Это начал он, ведь, по полю побегивать.
Да пришли татары те поганые:
Связали ему ручки белые
Во крепки чембуры шелковые
И привели к собаке царю Калину.
Говорит собака-вор Калин царь:
«Ай же ты, старый казак, да Илья Муромец!
Тебе где-то одному побить мою силу великую!
Да садись-ка ты со мной да за единый стол,
Ешь-ка ты ествушку мою сахарную,
Да и пей-ка мои питьица медвяные,
Одень-ка ты мою одежу драгоценную
И держи-тко мою золоту казну,
Золоту казну держи по надобью.
Не служи-тко ты князю Владимиру,
Да служи-тко ты собаке царю Калину!»
Говорит Илья да таково слово:
«А не сяду я с тобой да за единый стол,
Не буду есть твоих яствушек сахарныих,
Не буду пить твоих питьицев медвяныих,
Не буду носить твоей одежи драгоценной,
Не буду держать твоей бессчетной золотой казны,
Не буду служить тебе собаке, царю-Калину!
А буду стоять я за стольный Киев-град,
А буду стоять за церкви за Божий,
- А буду стоять за князя за Владимира,
И с той ли со княгиней со Апраксией!»
Говорить-то собака-вор Калин царь:
«Поведите, татарове, Илью во чисто поле,
Отрубите Илье буйну голову!»
И повели Илью во чисто поле.
Ведут мимо церковь соборную,
Взмолится тут Илья да всем святителям.
Как из далеча-далеча, из чиста поля,
Набегает-то тут к
Илыошенке да добрый конь,
Ай хватил-то он зубами за те путы шелковые,
Свободил он ручики да белые,
А вскочил Илья да на добра коня,
Выезжал то Илья да во чисто поле,
А и натягивал Илья свой тугий лук,
Накладывает стрелочку каленую,
Сам он стреле приговаривал:
«Лети ты, стрела, выше лесов темныих,
А пади, моя стрела, ни на воду, ни на землю,
Не во темный лес, не в чисто поле,
Пади, моя стрела, на тую гору, на высокую,
Проломи-тко крышу ту шатровую,
Ты пади, стрела, на белу грудь
К моему ко батюшке, ко крестному!
Сделай-ка ты царапину да маленьку,
Маленькую сцапину, да не великую:
Он и спит там, прохлаждается,
А мне здесь-то одному да мало можется
Летела та калена стрела
Выше лесов темных,
И не пала она ни на воду, ни на землю,
Летела тут стрела да ведь на гору высокую,
Проломила она крышу ту шатровую,
А пала она крестному да на белу грудь;
Сделала-ка сцапину да маленьку,
Маленькую сцапину да не великую.
А от сну тут крестный пробуждается,
И говорит он таково слово:
«Вставайте-тко, братцы крестовые!
Верно, моему крестничку не собится!»
Ай вставали тут сильные могучие богатыри,
Скоро-то вставали на резвы ноги,
Садились они да на добрых коней,
А спускались они да с высокой горы,
Нападали на поганых татаровей:
И бьют их, ломят, в конец губят;
Достальные татары на побег пошли,
Сами они заклинаются:
«Не дай Бог нам бывать ко Киеве,
Не дай Бог нам видать русских людей!»
Поехал собака-вор Калин царь от города, от Киева,
Сам говорит таково слово:
«Закажу я детям и внучатам
Ездить ко городу ко Киеву!»
А Владимир князь да стольио-киевский
Заводил он тут да свой почестен пир:
А красное солнышко при вечери,
А почестен пир да весь при весели,
А Владимир князь да столько-киевский
Жалует сильных, могучих богатырей:
Давает города да с пригородками
И давает золоту казну бессчетную!

Как далече, далече во чистом поле
Не белы то снежки забелелися,
Не туманушки затуманилися,
Не былинка в поле зашаталася,
Зашатался в поле старый казак,
Старый казак Илья Муромец,
А забелелась у него головушка
Со частой со седой мелкой бородушкой,
А затуманился под ним его добрый конь.
А и ездил стар по чисту полю,
А он от младости ездил до старости,
А он от старости да до гробовой доски.
Хорош был у старого добрый конь,
А батюшко-бурушко косматенький:
А хвост-то у бурушки трех сажен,
А грива у бурушки трех локоть,
И А шерсть-то у бурушки трех пядей,
А он у рек перевозу не спрашивал,
А конь реки, ведь, озера перескакивал,
Он эти мхи, болота промеж ног пускал
И синие моря на окол скакал.
Ездит-то стар по чисту полю
И сам себе старый дивуется:
«Ах ты, старость, ты старость, ты старая,
А старая старость глубокая,
А глубокая старость - триста годов!
Застала ты, старая, во чистом поле,
Во чистом поле застала черным вороном,
А села ты на мою на буйную голову!
А молодость, моя молодость молодецкая!
Улетела ты, молодость, во чисто поле,
А во чисто поле ясным соколом!»
И подъезжает он к трем дороженькам,
К трем дороженькам, к трем широкиим.
На дороженьке лежит бел-горюч камень,
На камешке подпись подписана:
«По правой ехать - богатому быть,
По левой ехать - женатому быть.
А прямо-то ехать - убитому быть».
А и тут-то старый, раздумался,
Раздумался старый, расплакался:
«А на что мне-ка старому женату быть?
А на что мне-ка старому богату быть?
Мне женитьба не ко молодости,
А богатство мне не к радости;
Я поеду в ту дорогу, где убитому быть,
А убитому быть, так не веку и жаль:
При смерти головушка шатается!»
Едет старик да по чисту полю;
Заехал ли старик во темны леса:
Что навстречу старому злые встречнички,
А денные-ночные придорожнички,
Да что сорок их четыре разбойничка.
Хотят они старого убить, погубить,
Хотят его старого ограбити!
Говорит Илья Муромец, Иванович:
«А и гой есть вы, братцы станишники,
А по-русскому - воры-разбойнички!
Убить меня старого вам не за что,
А и взяти у старого нечего:
Шубенка на мне во пятьсот рублей,
Кушачок, колпачок во тысячу,
А чуден крест на груди в три тысячи,
По карманам золотой казны сметы нет.
А косматому бурушки и цены нет!
И потому ему цены нет,
За реку он броду не спрашивал,
Он реки, озера перескакивал,
Мхи-то болота промеж ног пускал,
Он широко раздолье перерыскивал
Да от смерти меня старого унашивал!»
Вот и тут ли разбойники рассмехнулися:
«Что сколько мы по белу свету ни хаживали,
Мы такого дурака не нахаживали!
Будто что мы у старого про что спрашивали.
Что и сам ли старый дурак правду сказывает!
Ах же ты, стар-матер человек,
А и много ты стал разговаривать!
Принимайтесь-ка, ребятушки, за старого!»
Говорит Илья Муромец, Иванович:
«Ох вы, гой еси, камышнички,
По-русски - воры-разбойнички!
Дайте вы мне старому исправиться:
Будете старому и кланяться!»
Вынимает старый свой тугий лук,
, Натягивает тетивку шелковую,
Накладывает он калену стрелу.
Он стреляет не по станишникам,
Стреляет он, старый, по сыру дубу.
А смела тетивка у туга лука,
Угодила стрела в сыр кряковистый дуб,
Разбивает дуб во черенья ножевые.
Станишники с коней попадали,
А и пять они часов без ума лежат,
А и будто от сна пробуждаются,
А и все они, станишники, бьют челом:
«Ой ты, гой еси, стар-матер человек!
Ты бери с нас золоту казну,
Ты бери с нас цветно платье,
Ты бери наших добрых коней»,
Возговорит стар-матер человек:
«Кабы мне брать вашу золоту казну,
За мной бы рыли ямы глубокие!
Кабы брать мне ваше платье цветное,
За мной бы были горы высокие!
Кабы мне брать ваших добрых коней,
За мной бы гоняли табуны великие!»
Назад-то старик ворочается:
Приезжал как он ко камешку ко горючему,
Старую подпись захеривал,
Новую подпись подписывал:
«Ложно была подпись подписана:
Я съездил в дорожку, убит не бывал.
Поеду в дорожку, где женату быть!»
Выезжал как он на те на поля на чистые,
На чистые поля, на луга на зеленые.
На тех на полях чистыих,
На лугах на зеленыих,
Стоит как чудо-чудное, диво-дивное:
Городом назвать, так он мал стоит,
А селом назвать, так он велик стоит,
Стоят тут палаты белокаменные.
Сходил-де старик со добра коня,
Поставливал он добра коня
Не прикована да не привязана.
Да пошел-де стар во высок терем:
Да мосты те под старым качаются,
Переводники перегибаются,
Выходила прекрасная королевична,
Брала старика за белы руки,
Уводила в палаты белокаменные,
Ставила столы она дубовые,
Наносила все и яства сахарные,
Поила, кормила стара досыта.
Выходил стар из-за стола из-за дубова,
Да и сам говорит таково слово:
«Ты ли, душечка, красная девушка,
Да мне на старость старику бы опочинуться
Да привела его во ложни во теплые.
Да стоит стар у кровати, головой качает,
Головой качает, приговаривает:
«Да я сколько по святой Руси езживал
Та коваде я чуда век не видывал!
Да ведь эта кроватка подложная!»
Да схватил королевну за белы руки,
Бросал на ту кроватку тесовую.
Отвернулась кроватка тесовая,
Да увалилась королевна во глубок погреб.
Выходил то стар на широкий двор,
Отворяет погреба глубокие,
Выпускает двенадцать да добрых молодцев,
Да все сильныих могучих богатырей.
Едину оставил саму-да во погребе во глубокоем.
Возговорит старик таково слово:
«Ай же вы, люди добрые!
Расходитесь вы по своим землям, по своим ордам,
По своим отцам, по своим матерям!»
Назад-то старик ворочается:
Приезжал он ко камешку ко горючему,
Старую подпись замазывал,
Новую подпись подписывал:
«Ложно была подпись подписана:
Я съездил в дорожку - женат не бывал;
Поеду в ту дорожку, где богату быть!»
Едет старик по чисту полю,
Заехал ли стар во темны леса.
Стоит тут погреб золотой казны:
Повыкатил казну да Илья Муромец,
Нанял хитромудрыих плотников,
Построил он церковь соборную
Святителю Николе Можайскому
Во славном во городе во Киеве.
Сам заехал во пещеры во глубокие,
Тут Илья уж преставился,
Поныне его мощи нетленные!
Да к тому-то стиху и славу поют!

А не темные ли темени затемняли,
А не черные тут облаци попадали,
Летит по воздуху люта змея,
Летела же змея да через Киев-град.
Ходила тут Забава дочь Путятична,
Юна с мамками да с няньками
Во зеленом саду гулятиться.
Подпадала тут змея было проклятая
Ко той матушке да ко сырой земле,
Ухватила тут Забаву дочь Путятичну,
Во зеленом саду да гуляючи,
Во свои было во хоботы змеиные,
Унесла она в пещерушку змеиную.
Тут Солнышко-Владимир стольно-киевский
По три дня он билиц-волшебниц скликивал:
Кто бы мог съездить во чисто поле,
Кто бы мог достать Забаву дочь Путятичну?
Как проговорит Алешенька Левонтьевич:
«Ай ты, Солнышко-Владимир стольно-киевский,
Ты накинь-ка эту службу на Добрынюшку,
На молода Добрынюшку Никитьевича;
У него-то со змеей заповедь положена:
А не ездить боле во чисто поле,
На те горы Сорочинские,
Не топтать-то малых змеенышей,
А змее не летать да на святую Русь,
Не полонить ей да людей русских.
Он достанет нам Забаву дочь Путятичну,
Без бою, без драки-кровопролития».
Как пошел Добрыня, закручинился,
Он повесил буйну голову,
Утупил он ясны очи во сыру землю.
Как проговорила Добрынина матушка,
Пречестна вдова, Афимья Александровна:
«Ай же, ты, Добрынюшка Никитьевич,
Что же, ты, Добрыня, закручинился?
Али место тебе было не по чину,
Али чарой на пиру тебя пообнесли,
Дурак на пиру да насмеялся-де?»
Испроговорит Добрыня родной матушке:
«Место мне было ведь по чину,
Чарою меня да не пообнесли,
А дурак-то на пиру не насмеялся-де.
Как Солнышко-Владимир стольно-киевский,
Он накинул мне да службу ведь великую:
Что съездить мне далече во чисто поле,
Сходитьна тую гору Сорочинскую,
Сходить во нору глубокую,
Достать-де Князеву племянницу,
Мол оду Забаву дочь Путятичну».
Испроговорит Добрынюшкина матушка:
«Богу ты молись да спать ложись,
Буде утро мудренее буде вечера,
День у нас же буде там прибыточен.
Ты пойди-ка на конюшню на стоялую,
Ты бери коня с когпошенки стоялой,
Батюшков же конь стоит да дедушков,
А стоит бурка пятнадцать лет,
По колен в назем же ноги призарощены,
Дверь по поясу в назем зарощена».
Приходил тут Добрыня, сын Никитьевич,
А ко той ли ко конюшенке стоялой,
Повыдернул же дверь он вон из назему,
Конь же ноги из назему да вон выдергивал.
А берет же тут Добрынюшка Никитьевич,
Берет Добрынюшка добра коня
На ту же на узду да на тесьмяную,
Выводит из конюшенки стоялой,
Кормил коня пшеною белояровой,
Поил питьями медвяными.
Он вставал по утрушку ранешенько,
Умывался по утрушку белетенько,
Снаряжался хорошохонько;
Обседлал он дедушкова добра коня,
Садился скоро на добра коня,
Провожала его родная матушка,
На прощаньице ему плетку подала,
Подала тут плетку шемахинскую,
О семи шелков да было разных,
Сама говорила таково слово:
«Когда будешь далече во чистом поле,
На тех горах Сорочинских,
А притопчешь-то всех младых змеенышей,
Подточат у бурки они да щеточки,
Так возьми ты плеточку шелковую,
Бей бурушку промежду ушей;
Станет бурушка-каурушка подскакивать,
А змеенышей от ног он да отряхивать,
Притопчет всех да до единого».
Тут простилася да воротилася.
Видели тут Добрынюшку да сядучи,
А не видели тут удалого поедучи,
Не дорожкою поехал, не воротами,
Через ту стену поехал городовую,
Через ту было башню наугольную.
Он поехал по раздольицу чисту полю;
Да он в день ехал по красну по солнышку,
То он в ночь ехал по светлому по месяцу.
Он подъехал к горам да Сорочинским,
Да стал ездить по раздольицу чисту полю,
Стал он малых змеенышей потаптывать.
Он проездил целый день с утра до вечера,
Притоптал да много-множество змеенышей,
Подточили-то змеи коню под щеточки,
И услыхал молодой Добрынюшка -
Его добрый конь да богатырский,
А стал на ноги да конь припадывать;
То молоденький Добрынюшка Никитьевич
Берет плеточку шелкову во белы руки,
То он бил коня да богатырского,
Первый раз его ударил промежду ушей,
Его добрый конь да богатырский,
По чисту полю он стал помахивать,
По колена стал в земелюшку погрязывать,
Из земелюшки стал ножки он выхватывать,
По сонной копне земельки он вывертывать,
За три выстрела он камешки откидывать;
Он скакал да по чисту полю поманивал,
Он змеенышей от ног своих отряхивал,
Потоптал всех малых змеенышей,
Притоптал он всех да до единого.
Как из норы да из глубокой
Выходило змеище-Горынище,
Выходила змея да та проклятая,
Сама говорит да таково слово:
«Как у нас с тобой была заповедь положена,
Чтобы не ездить тебе во чисто поле,
На ту гору Сорочинскую,
Не топтать малых змеенышей,
Моих же роженых малых детушек!
Испроговорит Добрыня сын Никитьевич:
«Ай же ты, змея, да ты проклятая,
Ты зачем летела через Киев-град,
Зачем ты взяла у нас княжеву племянницу,
Молоду Забаву дочь Путятичну?
Ты отдай-ка мне Забаву дочь Путятичну
Без бою, без драки-кроволития!»
Не отдавала она без бою, без драки-кроволития,
Заводила она бой-драку великую,
Да большое тут с Добрыней кроволитие;
Бился тут Добрыня со змеей трои сутки,
А не может он побить змею проклятую;
Наконец, хотел Добрынюшка отъехати,
Из небес да тут Добрынюшке да глас гласит:
«Ах ты, молодый Добрыня сын Никитьевич,
Бился со змеей ты да трои сутки,
А побейся-ка с змеей да еще три часа!
Тут побился он, Добрыня, еще три часа,
А побил змею да он проклятую.
Попустила кровь свою змеиную,
От востока кровь она да вниз до запада;
Приняла матушка да тут сыра-земля
Этой крови да змеиной.
А стоит лее тут Добрыня во крови трои сутки,
На коне сидит Добрыня, приужахнется,
Хочет тут Добрыня прочь отъехати,
Из небес Добрыне снова глас гласит:
«Ай ты, молодый Добрыня сын Никитьевич,
Бей-ка ты копьем да бурзамецким
Да во ту матушку сыру-землю,
Сам к земле да приговаривай:
"Расступись-ка ты же, матушка сыра-земля!
Ты прими-ка эту кровь да всю змеиную!"
Стал же бить да во сыру землю,
Сам к земле да приговаривать.
Расступилась было матушка сыра-земля
На все на четыре да на стороны,
Приняла да кровь в себя змеиную.
Опускается Добрынюшка с добра коня,
Сошел во нору во глубокую;
Там много князей, бояров,
И много русских могучих богатырей,
А мелкой силы и сметы нет.
Испроговорил Добрыня сын Никитьевич:
«Теперь вам да воля-вольная!»
А выводит Забаву дочь Путятичну
А из той было пещерушки змеиной,
Да выводит он Забавушку на белый свет.
А садился тут Добрыня на добра коня,
Брал же он Забаву дочь Путятичну,
А поехал тут Добрыня по чисту полю.
Испроговорит Забава дочь Путятична:
«За твою было великую за выслугу
Назвала бы я тебя инее батюшкой,
Да назвать тебя, Добрыня, нынче не можно!
За твою было великую за выслугу
Я бы назвала ныне братцем да родимыим,
А назвать тебя, Добрыня, нынче не можно!
За твою было великую за выслугу
Я бы назвала ныне другом да любимыим,
В нас же вы, Добрынюшка, не влюбитесь!»
Говорит же тут Добрыня сын Никитьевич:
«Ах ты, молода Забава дочь Путятична,
Нас нельзя назвать же другом да любимыим!»
Да и поехал-то Добрыня в стольный Киев-град,
Приехал к князю на широкий двор,
Опускает он Забавушку Путятичну,
Да повел в палаты белокаменны,
Да он подал князю то Владимиру
Во его во белые во ручушки.
А тут этой старинушке славу поют.

А поехал тут Добрыня по чисту полю,
А наехал во чистом поле да ископыть,
Ископыть да лошадиную,
А как стульями земля да проворочена.
И поехал тут Добрыня сын Никитьевич
Той же ископытью лошадиною.
Наезжает он богатыря в чистом поле:
А сидит богатырь на добром коне,
А сидит богатырь в платьях женских.
Говорит Добрыня сын Никитьевич:
«То ведь не богатырь на добром коне,
То же поляница знать удалая,
А кака ни тут девица либо женщина».
И поехал тут Добрыня на богатыря,
Ударил своей палицей булатной
Тую поляницу в буйну голову,
А сидит же поляница не сворохнется,
А назад тут поляница не оглянется.
На коне сидит Добрыня - приужахнется.
Отъезжает прочь Добрыня от богатыря,
А от той же поляницы от удалой:
«Видно, смелость у Добрынюшки по-старому,
Видно, сила у Добрыни не по-прежнему!»
А стоит же во чистом поле да сырой дуб,
Да в обнем он стоит да человеческий.
Наезжает же Добрынюшка на сырой дуб,
А попробовать да силы богатырские.
Как ударил тут Добрынюшка во сырой дуб,
Он расшиб же дуб да весь по ластаньям.
На коне сидит Добрыня, приужахнется:
«Видно, силы у Добрынюшки по-старому,
Видно, смелость у Добрыни не по-прежнему!»
Разъезжается Добрыня сын Никитьевич,
На своем же тут Добрыня на добром коне
А на ту же поляницу на удалую;
Ударил своей палицей булатной
Тую поляницу в буйну голову;
На коне сидит же паляница не сворохнется,
И назад же поляница не оглянется,
На коне сидит Добрыня - приужахнется.
Отъезжает прочь Добрыня от богатыря,
А от той же поляницы от удалой.
«Смелость у Добрынюшки по-прежнему,
Видно, сила у Добрыни не по-старому».
А стоит тут во чистом поле да сырой дуб,
Он стоит да в два обнема человеческих.
Наезжает тут Добрынюшка на сырой дуб,
Как ударит тут Добрынюшка во сырой дуб,
А расшиб же дуб да весь по ластиньям.
На коне сидит Добрыня - приужахнется:
«Видно, сила у Добрынюшки по-старому,
Видно, смелость у Добрыни не по-прежнему!»
А наехал тут Добрыня да во третий раз
А на ту же поляницу на удалую,
Ударил своей палицей булатной
Тую поляницу в буйну голову;
На коне сидит же поляница, сворохнулася,
И назад лее поляница оглянулася.
Говорит же поляница да удалая:
«Думала же, русские комарики покусывают,
Ажио русские богатыри пощелкивают!»
Ухватила тут Добрыню за желты кудри,
Сдернула Добрынюшку с коня долой,
А спустила тут Добрыню во глубок мешок,
А во тот мешок да тут во кожаный.
А повез же ейный было добрый конь,
А повез же он по чисту полю,
Испровещается да ейный добрый конь:
«Ай же ты, хозяюшка любимая,
Молода Настасья дочь Никулична!
Не могу везти да двух богатырей:
Силою богатырь супротив тебя,
Смелостью богатырь да вдвоем тебя!»
Молода Настасья дочь Никулична
Сдымала тут богатыря с мешка, да вон из кожанца,
Сама ко богатырю да испроговорит:
«Если стар богатырь - я голову срублю,
Если млад богатырь - я в полон возьму,
Если ровня богатырь - я замуж пойду».
Увидала тут Добрынюшку Никитича.
«Здравствуй, душенька Добрыня сын Никитьевич!»
Испроговорит Добрыня сын Никитьевич:
«Ах ты, поляница да удалая,
Что же ты меня да нынче знаешь ли,
Я тебя да нынче не знаю ли?»
А бывала я во городе во Киеве,
Я видала тя, Добрынюшку Никитича;
А тебе же меня нынче негде знать.
А поехала в чисто поле поляковать,
А искать же я себе-ка супротивничка.
Возьмешь ли, Добрыня, во замужество?
Я спущу тебя, Добрюнюшку, во живности.
Сделай со мной заповедь великую,
А не сделаешь ты заповеди да великие,
На ладонь кладу, другой сверху прижму,
Сделаю тебя да в овсяный блин!»
«Ах ты, молода Настасья дочь Никулична!
Ты спусти меня во живности,
Сделаю я заповедь великую,
Я приму с тобой, Настасья, по злату венцу!»
Сделали тут заповедь великую,
И поехали ко городу ко Киеву,
Да ко ласковому князю ко Владимиру,
Ко своей было ко родителю ко матушке,
А к честной вдове Афимье Александровне.
Приняли они да по злату венцу.
Тут за три дня было пированьице
Про молода Добрыню про Никитича.
Тут век про Добрыню старину скажут -
Синему морю на тишину,
Вам всем, добрым людям, на послушанье.

Во стольном во городе во Киеве.
У ласкового князя у Владимира
Было пированье - почестей пир,
Было столованье - почестей стол
На многие князи да на бояра,
На все поляницы удалые.
Будет день в половине дня,
А и будет стол во полустоле;
Хорошо государь распотешился,
Выходил на крылечко передке..
Зрел, смотрел во чисто поле,
Ко матушке ко Сороге реке.
Из далеча-далеча поля чистого,
Как от матушки от Сороги реки,
Толпа мужиков появилася:
Идеть с поля толпа сто молодцев,
Все они избиты, изранены,
Булавами буйны головы пробиваны,
Кушаками буйны головы завязаны.
Идут мужики да все киевляне,
Бьют челом да жалобу кладут:
«Солнышко ты наше, Владимир князь!
Дай, государь, свой праведный суд,
Дай на Чурилу сына Пленковича!
Сегодня у нас на Сороге реки
Неведомые люди появилися,
Шелковы невода заметывали:
-Тетивочки были семи шелков,
Плутивца у сеточек серебряные,
Камешки позолоченые.
Рыбу сорогу повыловили,
И мелкую рыбу повыдавили,
И нас избили, изранили
Нам, государь-свет, лову нет,
Тебе, государь, свежа куса нет,
Нам от тебя нету жалованья.
Скажутся-называются
Все они дружиною Чуриловою!
А и та толпа со двора не сошла,
Новая из поля появилася:
Идет толпа двести молодцев,
Все они избиты, изранены,
Булавами буйны головы пробиваны,
Кушаками буйны головы завязаны.
Идут мужики да все киевляне.
Бьют челом да жалобу кладут:
«Солнышко ты наше, Владимир князь!
Дай, государь, свой праведный суд,
Дай на Чурилу сына Пленковича!
Сегодня на тихих на заводях
Неведомые люди появилися,
Гуся да лебедя повыстрелили,
Серую пернату малу утицу,
И нас избили, изранили.
Нам, государь-свет, лову нет,
Тебе, государь-свет, приносу нет,
Нам от тебя нету жалованья.
Скажутся-называются
Все они дружиною Чуриловою!»
А и та толпа со двора не сошла,
Новая из поля появилася:
Идет толпа триста молодцев,
Все они избиты, изранены,
Булавами буйны головы пробиваны,
Кушаками буйны головы завязаны.
Идут мужики да все киевляне,
Бьют челом да жалобу кладут:
«Солнышко ты наше, Владимир князь!
Дай, государь, свой праведный суд,
Дай на Чурилу сына Пленковича!
Сегодня у нас на Сороге реке
Неведомые люди появилися:
Шелковые тенета заметывали,
Кунок да лисок повыловили,
Черного сибирского соболя,
Туры, олени повыстрелили,
И нас избили, изранили.
Нам, государь-свет, лову нет,
Тебе, государь-свет, добычи нет,
Нам от тебя нету жалованья.
Скажутся-называются
Все они дружиною Чуриловою!»
Говорит тут солнышко Владимир князь:
«На кого мне-ка дать вам да правый суд?
Не знаю я Чур иловой вотчины,
Не знаю я Чуриловой посельицы,
Не знаю я, Чурила где двором стоит?»
Говорят ему князи и бояра:
«Свет-государь, ты Владимир князь!
Двор у Чурилы ведь не в Киеве стоит,
Как живет-то Чурила во Киевце
На матушке на Сороге на реке,
Супротив креста Леванидова,
У святых мощей у Борисовых».
Тут-то солнышко латился,
Поскорей Владимир кольчужился,
И брал он любимого подручника
Старого казака Илью Муромца,
Брал и княгиню Апраксию.
Поднимался князь на Сорогу реку,
Поехал со князьями, со боярами,
Со купцами, со гостями со торговыми.
Будет князь на Сороге реки,
У чудна креста Леванидова,
У святых мощей у Борисовых.
Я Приезжает к Чурилову широку двору.
Двор у Чурилы на Сороге реки,
Двор у Чурилы на семи верстах,
Около двора все булатный тын,
На всякой дынинке по маковке,
А и есть по жемчужинке.
Двери были да все точеные,
Ворота были да все стекольчатые,
Подворотенка - дорог рыбий зуб.
На том на дворе на Чур иловом
Стояло теремов до семидесяти,
В которых теремах Чурила сам живет;
У Чурилы первы сени решетчатые,
У Чурилы други сини частоберчатые,
У Чурилы третьи сени да стекольчатые.
Из тех да из высоких из теремов
На ту ли улицу падовую
Выходил тут стар-матер человек; -
На старом шубочка соболья была
Под дорогим под зеленым под сами том,
Пуговки были вальячные
Вальянк от литы красна золота.
Кланяется да покланяется,
Сам говорит ласково слово:
«Пожалуй-ко, Владимир, во высок терем,
Во высок терем да хлеба кушати!»
Говорит Владимир таково слово:
«Скажись мне, стар-матер человек,
Как тебя да именем зовут,
Хотя знал бы, у кого хлеба кушати?»
«Я, - говорит, - Пленко - гость Сорожанин,
Я ведь Чурилов от есть батюшка».
Пошел Владимир во высок терем,
Во терем он идет, сам дивуется.
Хорошо терема изукрашены:
Пол-середа одного серебра,
Стены, потолок - красна золота.
Печки-то были все муравленые,
Подики-то все были серебряные.
Все в терему по-небесному:
На небе солнце - и в тереме солнце,
На небе месяц - и в тереме месяц,
На небе звезды - и в тереме звезды,
На небе зори - и в тереме зори,
На небе звездочка покатится -
По терему звездочки посыплются.
Все в терему по-небесному.
Садился князь за дубовый стол.
В те поры были повара догадливы:
Носили яства сахарные
И питьица медвяные,
А питьица заморские.
Будет пир во полупире,
Будет стол во полустоле,
Весела беседа, на радости день,
И князь с княгиней весел сидит.
Посмотрел во окошко косящатое:
Как из далеча-далеча чиста поля,
От матушки от Сороги от реки,
Идет с поля толпа - сто молодцев:
Молодцы на конях одноличные,
Кони под ними одношерстные,
Узды-поводы сорочинские,
Седелышки были на золоте.
Сапожки на ножках зелен-сафьян,
Кожаны те на молодцах лосиные,
Кафтанчики на молодцах скурлат-сукна,
Источенками подпоясанные,
Шапочки на них - золоты верхи.
Молодцы на конях бы свечи горят,
Кони под ними бы соколы летят!
Та толпа на двор не пришла,
Новая из поля появилася:
От матушки-от от Сороги реки
Идет толпа двести молодцов.
Та толпа на двор не пришла,
Новая из поля появилася:
Идет толпа - триста молодцов!
Один молодец получше всех:
На молодце-то шуба соболья была
Под дорогим под зеленым под самитом,
Пуговицы были вальячные,
По дорогу явлоку свирскому.
Волосинки - золота дуга - серебряные,
Шея Чурилы будто белый снег,
А личико будто маков цвет,
Очи будто у ясна сокола,
Брови будто у черна соболя.
Идет Чурило, сам тушится:
С коня да на конь перескакивает,
Из седла в седло перемахивает,
Через третье да на четвертое.
Вверх копье да подбрасывает,
Из ручки в ручку подхватывает.
Владимир-то сидит за дубовым столом,
Взад да вперед стал поерзывати:
«Охти мне, уже куда да буде мне!
Али же тут едет да царь с ордой?
Али же тут едет король с литвой?
Не думный боярин ли, не сватовщик
На моей на племяннице любезной,
На душке Забаве на Путятичной?»
Говорит Пленко да гость Сорожанин:
«Не бойся, Владимир, не полошайся.
Тут ведь едет сынишко мое -
Премладое Чурило сын Пленкович!»
И выходит Пленчище Сорожанин
На заднее перенос крылечико;
Возговорит Пленчище таковы слова:
«Ай же ты, Чурилушка Пленкович!
Есть у тебя любимый гость,
Солнышко Владимир стольно-киевский.
Чем будешь гостя потчевати?
Чем будешь гостя жаловати?»
Брал ли Чурила золоты ключи
И шел-то Чурила в кованы ларцы:
Брал сорок сороков черных соболей,
Многие пары лисиц да куниц,
Подарить-то князя Владимира;
И брал-то камочку хрущатую:
Дарить-то княгиню Апраксию.
Бояр-то дарил да все лисками,
Купцов-то дарил все куницами,
Мужиков-то дарил золотой казной.
Говорит-то Владимир таково слово:
«Хоть много на Чурилу было жалобщиков,
А поболе того челобитчиков.
Ай же ты, Чурилушка Пленкович!
Не довлеет ти, Чур иле, жить во Киевце,
А довлеет ти, Чуриле, жить во Киеве.
Хошь ли идти ко мне во стольники,
Во стольники ко мне, во чашники?»
Ин от беды так откупается,
А Чурила на беду и нарывается:
Пошел ко Владимиру во стольники,
Во стольники к нему, во чашники.
Приезжали они во Киев град.
Свет-государь-де Владимир князь
На хорошего на нового на стольника
Да заводил-де государь почестей пир.
Премладое Чурило сын Пленкович
Ходит да ставит дубовы столы;
Желтыми кудрями сам потряхивает,
Желтые-то кудри рассыпаются,
Быв скатен жемчуг раскатается.
Премладая то княгиня да Апраксия,
Рушила княгиня лебедь белую,
Порезала княгиня руку левую;
Сама взговорит таково слово:
«Не дивуйтесь-ка, жены мне господские,
Что обрезала я руку левую,
Я, смотря на красоту Чурилову,
На его на кудри на желтые,
На его на перстни злаченые,
Помутились у меня очи ясные!»
И возговорит Владимир таково слово:
«Не довлеет ти жить во стольниках,
А довлеет ти жить в позовщиках,
Ходить по городу по Киеву.
Зазывать гостей на почестей пир».
Кто от беды откупается,
А Чурила на беду накупается.
Того дела Чурилушка не пятится.
Вставает Чурило ранешенько,
Умывается Пленкович белешенько,
Надевает сапожки зелен-сафьян,
Около носов яйцом прокатить,
Под пятой-пятой воробей пролетит,
Улицами идет - переулками,
Под ним травка-муравка не топчется,
Лазоревый цветик не ломится.
Желтыми кудрями потряхивает:
Желтые-то кудри рассыпаются,
Быв скатен жемчуг раскатается.
Где девушки глядят - заборы трещат,
Где молодушки глядят - оконенки звенят,
Стары бабы глядят - прялицы ломят.
Половина Чурилушке отказывает,
А другая Чурилушке приказывает.

У князя было у Владимира,
У киевского солнышка Сеславьевича,
Было пированьице почестнее,
Честно и хвально, больно радостно,
На многи князья и бояра,
На сильных, могучих богатырей
И на всю полянину удалую.
Вполсыта бояре наедалися,
Вполпьяна бояре напивалися,
Промеж себя бояре похвалялися:
Сильнат хвалится силою,
Богатый хвалится богачеством
Купцы - те хвалятся товарами,
Товарами хвалятся заморскими;
Бояре - те хвалятся поместьями,
Они хвалятся вотчинами.
Один только не хвалится Данила Денисьевич.
Тут возговорит сам Владимир князь:
«Ох ты, гой еси, Данилушка Денисьевич!
Еще что ты у меня ничем не хвалишься?
Али нечем те похвалитися?
Али нету у тебя золотой казны?
Али нету у тебя молодой жены?
Али нету у тебя платья цветного?»
Ответ держит Данила Денисьевич:
«Уж ты, батюшка наш Владимир князь!
Есть у меня золота казна,
Еще есть у меня молода жена,
Еще есть у меня и платье цветное,
Нешто так я это призадумался».
Тут пошел Данила с широка двора.
Тут возговорит сам Владимир князь:
«Ой вы, гой еси, князья-бояра,
Сильные могучие богатыри,
И вся поляиица удалая!
Уж вы все у меня переженены,
Один-то не женат хожу;
Вы ищите мне невестушку хорошую,
Вы хорошую и пригожую;
Чтоб лицом красна и умом сверстна,
Чтоб умела русскую грамоту
И читью-пенью церковному,
И было бы мне с кем думу подумат
И было бы с кем слово перемолвити,
При пиру при беседушке похвалитися,
И было бы кому вам поклонитися,
Чтобы было кого назвать вам матушкой,
Взвеличать бы государыней».
Из-за левой было из-за сторонушки,
Тут возговорит Мишатычка Путятин сын:
«Уж ты, батюшка Володимир князь!
Много я езжал по иным землям,
Много видал я королевишен,
Много видал и из ума пытал:
Котора лицом красна - умом не сверстна,
Котора умом сверстна - лицом не красна;
Не нахаживал я такой красавицы,
Не видывал я этакой пригожицы -
У того ли Данилы Денисьевича,
Еще та ли Василиса Никулишна:
И лицом она красна, и умом сверстна,
И русскую умеет больно грамоту,
И читью-пенью горазда церковному;
И было бы тебе с кем думу подумати,
И было бы с кем слово Перемолвити,
При пиру, при беседушке похвалитися,
И было бы кому нам поклонитися,
Еще было бы кого назвать нам матушкой,
Взвеличать нам государыней!»
Это слово больно князю не показалося,
Володимиру словечку не полюбилося.
Тут возговорит сам батюшка Володимир князь.
«Еще где это видано, где слыхано -
От живого мужа жену отнять!»
Приказал Мишатычку казнить-вешати,
А Мишатычка Путятин приметлив был,
На иную на сторонку перекинулся:
«Уж ты, батюшка Володимир князь,
Погоди меня скоро казнить-вешати,
Прикажи, государь, слово молвити!»
Приказал ему Владимир слово молвити.
«Мы Данилушку пошлем во чисто поле,
Во те луга Леванидовы,
Мы ко ключику пошлем ко гремячему,
Велим поймать птичку белогорлицу,
Принести ее к обеду княженецкому;
«Что еще убить ему зверя лютого,
Зверя лютого сивоперого, лихошерстного,
Еще вынуть у него сердце со печенью!»
Это слово князю больно показалося,
Володимиру словечко полюбилося.
Тут возговорит старой казак,
Старой казак Илья Муромец:
«Уж ты, батюшка Володимир князь!
Изведешь ты ясного сокола,
Не поймать тебе белой лебеди!»
Это слово князю не показалося,
Посадил Илью Муромца во погреб.
Садился сам на золот стул.
Он писал ярлычки скорописные,
Посылал он их с Мишатычкой в
Чернигов град Тут поехал
Мишатычка в Чернигов град,
Прямо ко двору ко Данилину и ко терему Василисину.
На двор-от въезжает безопасышно,
Во палатушку входит безобсылышно.
Тут возговорит Василиса Никулишна:
«Ты невежа, ты невежа, неотецкий сын!
Для чего ты, невежа, этак делаешь:
Ты на двор-от въезжаешь безопасышно,
Во палатушку входишь безобсылышно?»
Ответ держит Мишатычка Путятин сын:
«Ох ты, гой еси, Василиса Никулишна!
Не своей я волей к вам в гости зашел,
Прислал меня сам батюшка Володимир князь
С теми ярлычками скорописными».
Положил ярлычки, сам вон пошел.
Стала Василиса ярлычки пересматривать:
Залилась она горючьми слезьми.
Скидавала с себя платье цветное,
Надевает на себя платье молодецкое,
Села на добра коня, поехала во чисто поле
Искать мила дружка своего Данилушку.
Нашла она Данилу свет Денисьевича,
Возговорит ему таково слово:
«Ты, надеженька, надежа, мой сердечный друг,
Да уж молодой Данила Денисьевич!
Что останное нам с тобой свиданьице!
Поедем-ка с тобою к широку двору».
Тут возговорит Данила Денисьевич:
«Ох ты, гой еси, Василисушка Никулишна!
Погуляем-ко в остатки по чисту полю,
Побьем с тобой гуськов да лебедушек!»
Погулявши, поехали к широку двору.
Возговорит Данила свет Денисьевич:
«Подавай мне мал-колчан в полтретья ста стрел:
Она подала ровно в триста стрел.
Возговорит Данилушка Денисьевич:
«Ты невежа, ты невежа, неотецка дочь!
Чего ради ты, невежа, ослушаешься?
Аль не чаешь над собою большего?»
Василисушка на это не прогневалась
И возговорит ему таково слово:
«Ты надеженька, мой сердечный друг,
Да уж молодой Данилушка Денисьевич!
Лишняя стрелочка тебе пригодится:
Пойдет она не по князе, не по барине,
А по своем брате богатыре».
Поехал Данила во чисто-поле,
Что во те луга Леванидовы,
Что ко ключику ко гремячему,
И к колодезю приехал ко студеному.
«Берет Данила трубоньку подзорную,
Глядит ко городу ко Киеву.
Не белы снеги забелелися,
Не черные грязи зачернелися,
Забелелася, зачернелася сила русская
На того ли на Данилу на Денисьевича.
Тут заплакал Данила горючьми слезами,
Возговорит он таково слово:
«Знать, гораздо я князю стал непонадобен
Знать, Владимиру не слуга я был!»
Берет Данило саблю боевую,
Порубил Денисьич силу русскую.
Погодя того времячко манешенько,
Берет Данило трубочку подзорную,
Глядит ко городу ко Киеву.
Не два слона в чистом поле слонятся,
Не два сыра дуба шатаются:
Клонятся-шатаются два богатыря
На того ли на Данилу на Денисьевича,
Его родный брат Никита Денисьевич
И названый брат Добрыня Никитович.
Тут заплакал Данила горючьми слезми:
«Уж и вправду, знать, на меня Господь прогневался,
Володимир князь на удалого осердился!»
Тут возговорит Данила Денисьевич:
«Еще где это слыхано, где видано -
Брат на брата с боем идет?»
Берет Данило востро копье,
Тупым концом втыкает во сыру землю,
А на вострый конец сам упал.
Спорол себе Данила груди белые,
Покрыл себе Денисьич очи ясные.
Подъезжали к нему два богатыря,
Заплакали об нем горючьми слезьми.
Поплакавши, назад воротилися,
Указали князю Володимиру:
Не стало Данилы,
Что того ли удалого Денисьевича!»
Тут сбирает Володимир поезд-от,
Садился в колесычку во золоту,
Поехал ко городу Чернигову,
Приехал ко двору ко Данилину;
Восходят во терем Василисин-от.
Целовал ее Володимир во сахарные уста.
Возговорит Василиса Никулишна:
«Уж ты, батюшка Володимир князь!
Не целуй меня во уста во кровавые
Без моего друга Данилы Денисьевича».
Тут возговорит Володимир князь:
«Ох ты, гой еси, Василиса Никулишна!
Наряжайся ты в платье цветное,
В платье цветное - подвенечное!»
Наряжалась она в платье цветное,
Взяла с собой булатный нож,
Поехали ко городу ко Киеву.
Поверстались супротив лугов Леванидовых.
Тут возговорит Василиса Никулишна:
«Уж ты, батюшка Володимир князь!
Пусти меня проститься со милым дружком,
Со тем ли Данилой Денисьевичем».
Посылал он с ней двух богатырей.
Подходила Василиса ко милу дружку,
Поклонилась она Даниле Денисьевичу,
Поклонилась она да восклонилася,
Возговорит она двум богатырям:
Ох вы, гой есте, мои вы два богатыря!
Вы подите, скажите князю Владимиру,
Чтоб не дал нам валяться по чисту полю -
По чисту полю со милым дружком,
Со тем ли Данилой Денисьевичем"».
Берет Василиса свой булатный нож,
Спорола себе Василисушка груди белые, -
Покрыла себе Василиса очи ясные;
Заплакали по ней два богатыря,
Пошли они ко князю Володимиру:
«Уж ты, батюшка Володимир князь!
Не стало нашей матушки Василисы Никулишны.
Перед смертью она нам промолвила:
«Ох вы, гой есте, мои вы два богатыря!
Вы подите скажите князю Володимиру,
Чтобы не дал нам валяться по чисту полю,
По чисту полю со милым дружкой,
Со тем ли Данилой Денисьичем!»
Приехал Володимир во Киев-град,
Выпускал Илью Муромца из погреба,
его в голову, во темячко:
«Правду сказал ты, старый казак,
Старый казак Илья Муромец!»
Жаловал его шубой соболиною,
Мишатке пожаловал смолы котел.

У ласкова у князя у Владимира
Было пированьице - почестей пир
На многих князей, на бояр,
На русских могучих богатырей
И навею поляницу удалую.
Красное солнышко на вечере,
Почестный пир идет на веселе;
Все на пиру пьяны-веселы,
Все на пиру порасхвастались:
Глупый хвастает молодой женой,
Безумный хвастает золотой казной,
А умный хвастает старой матерью,
Сильный хвастает своей силою,
Силою, ухваткой богатырскою.
А сидит во самом-то во большом углу
А Сухман да сидит Одихмантьевич,
Ничем-то он, молодец, не хвастает.
Солнышко Владимир стольно-киевский
По гридне столовой похаживает,
Желтыми кудерками потряхивает,
Сам говорит таковы слова:
«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!
Что же ты ничем не хвастаешь,
Не ешь, не пьешь и не кушаешь,
Белые лебеди не рушаешь?
Али чара ти шла не рядобная,
Или место было не по отчине,
Али пьяница надсмеялся ти?»
Воспроговорит Сухман Одихмантьевич:
«Солнышко-Владимир стольно-киевский!
Чара-то мне-ка шла рядобная,
А и место было по отчине,
Да и пьяница не надсмеялся мне.
Похвастать не похвастать доброму молодцу:
Дай-ко мне времечки день с утра,
День с утра и как до вечера,
Привезу тебе лебедь белую,
Белу лебедь живьем в руках,
Не ранену лебедку, не кровавлену».
Дал ему времечки день с утра,
День с утра и как до вечера.
Тогда Сухмантий Одихмантьевич
Скоро вставает на резвы ноги,
Приходит из гридни из столовой;
Во тую конюшенку стоялую,
Седлает он своего добра-коня,
Взимает палицу воинскую,
Взимает для пути для дороженьки
Одно свое ножище-кинжалище.
Садился Сухмантий на добра-коня,
Уезжал Сухмантий ко синю морю,
Ко тоя ко тихия ко заводи.
Как приехал ко первые тихие заводи:
Не плавают ни гуси, ни лебеди,
Ни серые малые утеныши.
Ехал ко другие ко тихие ко заводи;
У тоя у тихой у заводи
Не плавают ни гуси, ни лебеди,
Ни серые малые утеныши.
Ехал ко третьей ко тихой ко заводи:
У тоя у тихой у заводи
Не плавают ни гуси, ни лебеди,
Ни серые малые утеныши.
Тут-то Сухмантий пораздумался:
«Как поехать мне ко славному городу ко Киеву
Ко ласкову ко князю ко Владимиру?
Поехать мне - живу не бывать,
А поеду я ко матушке Непре-реке!»
Приезжает ко матушке Непре-реке:
Матушка Непра-река течет не по-старому,
He по-старому течет, не по-прежнему,
А вода с песком помутилася.
Стал Сухмантыошка выспрашивати:
«Что же ты, матушка Непра-река,
Что же ты текешь не по-старому,
Не по-старому текешь, не по-прежнему
А вода с песком помутилася?»
Испроговорит матушка Непра-река:
«Как же мне течи было по-старому,
По-старому течи, по-прежнему,
Как за мной, за матушкой Непрой-рекой,
Стоит сила татарская - неверная,
Сорок тысячей татаровей поганых?
Мостят они мосты калиновы:
Днем мостят, а ночью я повырою,
Из сил матушка Непра-река повыбилась».
Раздумался Сухмантий Одихмантьевич:
«Не честь-хвала мне молодецкая,
Не отведать силы татарские,
Татарские силы неверные».
Направил своего добра-коня,
Через тую матушку Непру-реку
Его добрый конь перескочил,
Приезжает Сухмантий ко сыру дубу,
Ко сыру дубу кряковисту,
Выдергивал дуб со кореньями,
За вершинку брал, а с корня сок бежал,
И поехал Сухмантыошка с дубиночкой;
Напустил он своего добра-коня
На тую ли на силу на татарскую,
И начал он дубиночкой помахивати,
Начал татар поколачивати:
Махнет Сухмантыошка - улица,
Отмахнет назад - промежуточек,
И вперед просунет - переулочек.
Убил он всех татар поганых,
Бежало три татарина поганых;
Бежали ко матушке Непре-реке,
Садились под кусточки под ракитовы,
Направили стрелочки каленые.
Приехал Сухмантий Одихмантьевич
Ко той ко матушке Непре-реке.
Пустили три татарина поганых
Те стрелочки каленые
Во его во бока во белые.
Тут Сухмантий Одихмантьевич
Стрелочки каленые выдергивал,
Совал в раны кровавые листочки маковы,
А трех татаровей поганых
Убил своим ножищем-кинжалищем.
Садился Сухмантий на добра-коня,
Припустил ко матушке Непре-реке,
Приезжал ко городу ко Киеву,
Ко тому двору княжецкому,
Привязал коня ко столбу ко точеному,
Ко тому кольцу, ко золоченому,
Сам бежал во гридню во столовую.
Князь Владимир стольно-киевский
По гридне столовой похаживает,
Желтыми кудерками потряхивает,
Сам говорит таковы слова:
«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич,
Привез ли ты мне лебедь белую -
Белу лебедь живьем в руках,
Не ранену лебедку, не кровавлену?»
Говорит Сухмантий Одихмантьевич:
«Солнышко, князь стольно-киевский,
Мне было не до лебедушки:
А за той за матушкой Непрой-рекой
Стояла сила татарская неверная,
Сорок тысячей татаровей поганых,
Шла же эта сила во Киев-град,
Мостила мосточки калиновы:
Они днем мосты мостят,
А матушка Непра-река ночью повыроет.
Напустил я своего добра-коня
На тую на силу на татарскую,
Побил всех татар поганых».
Говорят князи и бояры,
А и сильны, могучи богатыри:
«Ах ты, Владимир стольно-киевский!
Не над нами Сухман насмехается,
Над тобой Сухман нарыгается,
Над тобой ли нынь князем Владимиром».
За те за речи за похвальные
Посадил его Владимир стольно-киевский
Во тыи погреба, во глубокие,
Во тыи темницы темные,
Железными плитами задвигали,
А землей его призасыпали,
А травой его замуравили.
А послал Добрынюшку Никитича
За тую за матушку Непру-реку
Проведать заработки Сухмантьевы.
Седлал Добрыня добра-коня
И поехал молодец во чисто-поле.
Приезжает ко матушке Непре-реке,
И видит Добрынюшка Никитич:
Побита сила татарская;
И видит дубиночку-вязиночку
У тоя реки разбитую на лозиночки.
Привозит дубиночку во Киев-град,
Ко ласкову князю ко Владимиру,
Сам говорит таково слово:
«Правдой хвастал Сухман Одихмантьевич:
За той за матушкой Непрой рекой
Есть сила татарская побитая,
Сорок тысячей татаровей поганых;
И привез я дубиночку Сухмантьеву,
На лозиночки дубиночка облочкана».
Потянула дубина девяносто пуд.
Говорил Владимир стольно-киевский:
«Ай же, слуги мои верные!
Скоро идите во глубок погреб,
Взимайте Сухмантья Одихмантьевича,
Приводите ко мне на ясны очи:
Буду его, молодца, жаловать, миловать
За его услугу за великую
Городами его с пригородками,
Али селами с приселками,
Аль бессчетной золотой казной до-люби».
Приходят его слуги верные
Ко тому ко погребу глубокому.
Сами говорят таковы слова:
«Ай же ты, Сухмантий Одихмантьевич!
Выходи со погреба глубокого:
Хочет тебя солнышко жаловать,
Хочет тебя солнышко миловать
За твою услугу великую».
Выходил Сухмантий с погреба глубокого,
Выходил на далече-далече чисто-поле
И говорил молодец таковы слова:
«Не умел меня солнышко миловать,
Не умел меня солнышко жаловать:
А теперь не видать меня во ясны очи».
Выдергивал листочки маковые
С тыих с ран со кровавых,
Сам Сухмантий приговаривал:
«Потеки, Сухман-река,
От моя от крови от горючей,
От горючей крови от напрасной!»

Во славном во Нове-граде
Как был Садко-купец, богатый гость,
А прежде у Садка имущества не было,
Одни были гусельки яровчаты:
По пирам ходил, играл Садко.
Садка день не зовут на почестей пир,
Другой не зовут на почестей пир,
И третий не зовут на почестей пир.
По том Садко соскучился:
Как пошел Садко к Ильмень-озеру,
Садился на бел-горюч камень
И начал играть в гусельки яровчаты.
Как тут-то в озере вода всколебалася,
Тут-то Садко перепался,
Пошел прочь от озера во свой во Новгород.
Садка день не зовут на почестей пир,
Другой не зовут на почестей пир,
И третий не зовут на почестей пир.
По том Садко соскучился:
Как пошел Садко к Ильмень-озеру,
Садился на бел-горюч камень
И начал играть в гусельки яровчаты.
Как тут-то в озере вода всколебалася,
Показался царь морской,
Вышел со Ильменя со озера,
Сам говорил таковы слова:
«Ай же ты, Садко Новгородский!
Не знаю, чем буде тебя пожаловать от
За твои утехи за великие,
За твою-то игру нужную:
Аль бессчетной золотой казной?
А не то ступай во Новгород я
И удар о велик заклад,
Заложи свою буйну голову
И выряжай с прочих купцов
Лавки товара красного
И спорь, что в Ильмень-озере
Есть рыба - золоты-перья.
Как ударишь о велик заклад,
И поди - свяжи шелковый невод
И приезжай ловить в Ильмень-озеро:
Дам три рыбины - золоты-перья.
Тогда ты, Садко, счастлив будешь!»
Пошел Садко от Ильменя от озера,
Как приходил Садко во свой во Новгород,
Позвали Садко на почестей пир.
Как тут Садко Новгородский
Стал играл в гусельки яровчаты;
Как тут стали Садко попаивать,
Стали Садку поднашивать,
Как тут Садко стал похвастывать:
«Ай же вы, купцы новгородские!
Как знаю чудо-чудное в Ильмень-озере:
А есть рыба - золоты-перья в Ильмень-озере».
Как тут-то купцы новгородские
Говорят ему таковы слова:
«Не знаешь ты чуда-чудного,
Не может быть в Ильмень-озере рыба - золоты перья!»
«Ай же вы, купцы новгородские!
О чем же бьете со мной о велик заклад?
Ударим-ка о велик заклад:
заложу свою буину голову,
А вы залагайте лавки товара красного».
Три купца повыкинулись,
Заложили по три лавки товара красного.
Как тут-то связали невод шелковый
И поехали ловить в Ильмень-озеро;
Закинули тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли рыбку - золоты-перья;
Закинули другу тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли другую рыбку - золоты-перья;
Третью закинули тоньку в Ильмень-озеро,
Добыли третью рыбку - золоты-перья.
Тут купцы новгородские
Отдали по три лавки товара красного.
Стал Садко поторговывать,
Стал получать барыши великие.
Во своих палатах белокаменных
Устроил Садко все по-небесному:
На небе солнце - и в палатах солнце;
На небе месяц - и в палатах месяц;
На небе звезды - и в палатах звезды.

Былина 2-я

Ай как всем изукрасил Садко свои палаты белокаменны,
Ай сбирал Садко столованье да почестей пир,
Зазвал к себе на почестей пир,
Ты их мужиков новгородских,
И тыих настоятелей новгородских:
Фому Назарьева и Луку Зиновьева.
Все на пиру наедалися,
Все на пиру напивалися,
Похвальбами все похвалялися.
Иный хвастает бессчетной золотой казной,
Другой хвастает силой-удачей молодецкою,
Который хвастает добрым конем,
Который хвастает славным отчеством,
Славным отчеством, молодым молодечеством,
Умный хвастает старым батюшкой,
Безумный хвастает молодой женой.
Говорит Садко-купец, богатый гость:
«Ай же все настоятели новгородские,
Мужики как вы да новгородские!
А у меня как все вы на честном пиру,
А все вы у меня как пьяны-веселы,
Ай похвальбами все вы похвалялися.
А иной хвастае как былицею,
А иной хвастае так небылицею;
А чем мне, Садку, хвастаться,
Чем мне, Садку, похвалятися?
У меня ли золота казна не тощится,
Цветно платьице не носится,
Дружина хоробра не изменяется!
А похвастать не похвастать золотой казной:
На свою бессчетну золоту казну
Повыкуплю товары новгородские,
Худые товары и добрые,
Не оставлю товаров ни на денежку,
Ни на малу разну полушечку».
He успел он слова вымолвить,
Как настоятели новгородские
Ударили о велик заклад,
О бессчетной золотой казне,
О денежках тридцати тысячах:
Как повыкупить Садку товары новгородские,
Худые товары и добрые,
Не оставить товару ни на денежку,
Ни на малу разну полушечку.
Вставал Садко на другой день раным-рано,
Говорил к дружине ко хороброей:
«Ай же ты, дружинушка хоробрая!
Возьмите золотой казны по надобью,
Выкупайте товар во Нове-граде!»
И распущал дружину по улицам торговым,
А сам-то прямо шел в гостиный ряд,
Как повыкупил товары новгородские,
Худые товары и добрые,
Не оставил товаров ни на денежку,
Ни на малу разну полушечку!
На другой день вставал Садко раным-рано,
Говорил к дружине ко хороброй:
«Ай же ты, дружинушка хоробрая,
Возьмите золотой казны по надобью,
Выкупайте товар во Нове-граде».
И распущал дружину по улицам торговыим,
А сам то прямо шел во гостиный ряд:
Вдвойне товаров принавезено,
Вдвойне товаров принаполнено
На тую на славу великую новгородскую.
Опять выкупал товары новгородские,
Худые товары и добрые,
Не оставил товару ни на денежку,
Ни на малу разну полушечку.
На третий день вставал Садко раным-рано,
Говорил дружинушке хороброй:
«Ай же ты, дружинушка хоробрая,
Возьмите золотой казны по надобью,
Выкупайте вы товар во Нове-граде».
И распускал дружину по улицам торговым,
А сам-то прямо шел в гостиный ряд:
Втройне товаров принавезено,
Втройне товаров принаполнено;
Подоспели товары московские
На ту на великую на славу новгородскую.
Как тут Садко пораздумался:
«Не выкупить товара со всего бела света:
Если выкуплю товары московские,
Подоспеют товары заморские.
Не я, видно, купец богат новгородский,
Побогаче меня славный Новгород».
Отдавал он настоятелям новгородским
Денежек он тридцать тысячей.

Былина 3-я

На свою бессчетну золоту казну
Построил Садко тридцать кораблей.
Тридцать кораблей, един сокол-корабль
Самого Садки, гостя богатого;
Корму-то в нем строил по-гусиному,
А нос-то в нем строил по-орлиному,
В очи выкладывал по камешку,
По славному по камешку по яхонту!
дече Мачты-то клал красна дерева,
Блочики клал все кизильные,
Канатики клал все шелковые,
Паруса то клал полотняные,
Якори клал все булатные.
На те на корабли на черленые
Свалил товары новгородские,
Поезжал он по синю морю.
На синем море сходилась погода сильная;
Застоялись черлены корабли на синем море,
А волной-то бьет, паруса рвет,
Ломает кораблики черленые,
А корабли нейдут с места на синем море
Говорит Садко-купец, богатый гость,
Ко своей дружинушке хороброй:
«Ай же ты, дружинушка хоробрая!
Берите-ка щупы железные,
Щупайте во синем море:
Нет ли луды или каменя
Нет ли отмели песочной?
Они щупали во синем море:
Не нашли ни луды ни каменя
И не нашли отмели песочной.
День стоят, и другой стоят, и третий стоят.
Закручинились корабельщики, запечалились.
Говорит Садко-купец, богатый гость,
Ко своей дружине ко хороброй:
«Ай же ты, дружинушка хоробрая!
Как мы век по морю ездили,
А морскому царю дани не плачивали:
Видно, царь морской от нас дани требует,
Требует дани во сине море.
Ай же, братцы, дружина хоробрая!
Взимайте бочку-сороковку чиста серебра,
Спускайте бочку во сине море»
Дружина его хоробрая
Взимала бочку-сороковку чиста серебра,
Спускали бочку в сине море:
А волной-то бьет, паруса рвет,
Ломает кораблики черленые;
А корабли нейдут с места на синем море.
Тут его дружина хоробрая
Брали бочку-сороковку красна-золота,
Спускали бочку во сине море:
А волной-то бьет, паруса рвет,
Ломает кораблики черленые,
А корабли все нейдут с места на синем море.
Говорит Садко-купец, богатый гость:
«Верно не пошлины царь морской требует,
А требует он голову человеческу,
Делайте, братцы, жеребья вольжаны,
Всяк свои имена подписывайте,
Спускайте жеребья на сине море:
Чей жеребий ко дну пойдет,
Таковому идти во сине море».
Садко покинул хмелево перо,
А все жеребья по верху плывут,
Кабы яры гоголи по заводям:
Един жеребий во море тонет,
В море тонет хмелево перо
Самого Садки, гостя богатого.
Говорит Садко-купец, богатый гость:
«Ай же, братцы, дружина хоробрая!
Этые жеребья неправильны.
А вы режьте жеребья ветляные,
Всяк свои имена подписывайте,
Спускайте жеребья во сине море:
Чей жеребий по верху плывет -
Таковому идти во сине море!»
А и Садко покинул жеребий булатный
Синяго булату ведь заморского,
Весом-то жеребий в десять пуд.
И все жеребьи в море тонут:
Един жребий по верху плывет
Самого Садки, гостя богатого.
Говорит Садко-купец, богатый гость:
«Ай же, братцы, дружина хоробрая!
Видно, царь морской требует
Самого Садка богатого во сине море;
Несите мою чернильницу вальяжную,
Перо лебединое, лист бумаги гербовый».
Несли ему чернильницу вальяжную,
Перо лебединое, лист бумаги гербовый.
Он стал именьице отписывать:
Кое именье отписывал Божьим церквам,
Иное имение нищей братии,
Иное именье молодой жене,
Остатнее имение дружине хороброй.
Говорил Садко-купец, богатый гость:
«Ай же, братцы, дружина хоробрая!
Давайте мне гусельки яровчаты,
Поиграть-то мне во остатнее:
Больше мне в гусельки не игрывати.
Али взять мне гусли с собой во сине море?
Взимает он гусельки яровчаты,
Сам говорит таковы слова:
«Свалите дощечку дубовую на воду:
Хоть я свалюсь на доску дубовую -
Не столь мне страшно принять смерть на синем море»
Свалили дощечку дубовую на воду.
Потом поезжали корабли по синю морю.
А все корабли как соколы летят,
А един корабль по морю бежит, Как бел кречет,
Самого Садки - гостя богатого.
Остался Садко во синем море.
Со тоя со страсти со великие
Заснул на дощечке на дубовой.
Проснулся Садко во синем море,
Во синем море на самом дне.
Сквозь воду увидел пекучись красное солнышко,
Вечернюю зорю, зорю утреннюю.
Увидел Садко во синем море -
Стоит палата белокаменная;
Заходил в палату белокаменну,
Ко тому царю ко Поддонному,
А царь со царицею споруют,
Говорит царица морская:
«Есть на Руси железо булатное -
Дороже булат-железо красна-золота;
Красно-золото катается
У маленьких ребят по зыбочкам!
Говорит царице царь морской:
«Ай же ты, царица морская!
Дороже есть красно-золото,
А булат-железо катается
у маленьких ребят по зыбочкам».
Становился Садко-купец, богатый гость,
Насупротив их с дощечкой белодубовой,
Он царю с царицей бил челом,
Челом бил и низко кланялся.
Говорил царь морской таково слово:
«Ай же ты, Садко-купец, богатый гость!
Век ты, Садко, по морю езживал,
Мне, царю, дани не плачивал,
А нони весь пришел ко мне во подарочках.
Ты скажи по правде, не утаи себя,
Что-то у вас, на Руси, деется -
Булат ли железо дороже красна-золота,
Али красно-золото дороже булат-железа?»
Говорит Садко-купец, богатый гость:
«Ай же ты, царь морской со царицею!
Я скажу вам правду, не утаю себя:
У нас красно-золото на Руси дорого,
А булат-железо не дешевле;
Потому оно дорого,
Что без красна-золота сколько можно жить,
А без булату-железа жить-то не можно,
А не можно жить ведь никакому званию».
Говорит царь таковы слова:
«Ай же ты, Садко-купец, богатый гость,
Скажут, мастер играть во гусельки яровчаты,
Поиграй же мне во гусельки яровчаты».
Брал Садко гуселышки яровчаты,
Яровчаты гусельки, звончаты,
Струночку ко струночке налаживал,
Стал он в гуселышки поигрывать;
Тут царь морской распотешился
И начал плясать по палате белокаменной,
Он полами бьет и шубой машет,
И шубой машет по белым стенам.
Играл Садко сутки, играл и другие
Да играл еще Садко и третьи,
А все пляшет царь морской во синем море.
Во синем море вода всколыбалася,
Со желтым песком вода омутилася,
Стала разбивать много кораблей на синем море,
Стало много гинуть именьицев,
Стало много тонуть людей праведных:
Как стал народ молиться Николе Можайскому,
Как тронуло Садко в плечо во правое:
«Ай же ты, Садко купец, богатый гость!
Полно те играть во гусельки яровчаты:
Тебе кажется, что скачет по палатам царь,
А скачет царь по крутым берегам;
От его от пляски тонут-гинут
Бесповинные буйны головы!»
Обернулся - глядит Садко Новгородский:
Ажио стоит старик седатый.
Говорит Садко Новгородской:
«У меня воля не своя во синем море,
Приказано играть в гусельки яровчаты».
Говорит старик таковы слова:
«А ты струночки повырывай,
А ты шпенечки повыломай,
Скажи: у меня струночек не случилося,
А шпенечков нe пригодилося,
Не во что больше играть,
Приломалися гусельки яровчаты.
Скажет тебе царь морской:
"Не хочешь ли женитися во синем море
На душечке на красной девушке!"
Говори ему таковы слова:
"У меня воля не своя во синем море".
Опять скажет царь морской:
"Ну, Садко, вставай поутру ранешенько,
Выбирай себе девицу-красавицу".
Как станешь выбирать девицу-красавицу,
Так перво триста девиц пропусти,
И друго триста девиц пропусти,
И третье триста девиц пропусти,
Позади идет девица-красавица,
Красавица-девица Чернавушка;
Бери тую Чернаву за себя замуж,
Тогда ты будешь на Святой Руси;
Ты увидишь там белый свет,
Увидишь и солнце красное.
А на свою бессчетну золоту казну
Построй церковь соборную Николе Можайскому».
Садко струночки во гусельках повыдернул,
Шпенечки во яровчатых повыломал.
Говорит ему царь морской:
«Ай же ты, Садко Новгородский!
Что же ты не играешь в гусельки яровчаты?»
«У меня струночки во гусельках повыдернулись,
А шпенечки во яровчатых повыломались:
А струночек запасных не случилося,
А шпенечков не пригодилося».
Говорит царь таковы слова:
«Не хочешь ли жениться во синем море
На душечке на красной девушке?»
Говорит ему Садко Новгородской:
«У меня воля не своя во синем море».
Опять говорит ему царь морской:
«Ну, Садко, вставай поутру ранешенько,
Выбирай себе девицу-красавицу».
Вставал Садко поутру ранешенько,
Поглядит - идет триста девушек красных.
Он перво триста девиц пропустил,
И друго триста девиц пропустил,
И третье триста девиц пропустил,
Позади шла девица-красавица,
Красавица-девица Чернавушка:
Брал тую Чернаву за себя замуж.
Как проснулся Садко во Нове-городе
О реку Чернаву на крутом кряжу,
А невесты его и слыху нет.
Как поглядит, ажио бежат
Свои черленые корабли по Волхову.
Поминает жена Садка с дружиной во синем море.
«Не бывати Садку со синя моря!»
А дружина поминает одного Садка:
«Остался Садко во синем море».
А Садко стоит на крутом кряжу,
Встречает свою дружинушку со Волхова;
Тут его ли дружина сдивовалася.
«Остался Садко во синем море,
Очутился впереди нас во Нове-граде,
Встречает дружину со Волхова!»
Встретил Садко дружину хоробрую
И повел в палаты белокаменны.
Тут его жена возрадовалася:
Брала Садка за белы руки,
Целовала во уста во сахарные,
Говорила ему таковы слова:
«Ай же ты, любимая семеюшка!
Полно тебе ездить по синю морю,
Тосковать мое ретивое сердечушко
По твоей по буйной по головушке!
У нас много есть именьица-богачества,
И растет у нас малое детище!»
Начал Садко выгружать со черленых со кораблей
Именьице - бессчетну золоту казну.
Как повыгрузил со черленых кораблей,
Состроил церковь соборную Николе Можайскому.
Не стал больше ездить Садко на сине море,
Стал поживать Садко во Нове-граде.