Лесная поляна

Чарльз Элтон затронул лишь небольшую часть материала, которым мы вправе воспользоваться, чтобы попытаться реконструировать древние мифологические представления жителей Британских островов. К счастью, мы не скованы по рукам и ногам труднейшей проблемой восстановления сказочных подвигов и деяний ирландских и британских королей, правивших задолго до св. Патрика или даже Юлия Цезаря, в их первозданном облике персонажей кельтской мифологии; равно как не обязаны отслеживать всевозможные атрибуты и чудеса сомнительных святых ранней церкви или вычленять примитивные языческие элементы в легендах об Артуре и его рыцарях из потока благочестивой беллетристики, привнесенной в них норманнскими авторами знаменитых романов. Помимо этих источников, которые мы с полным правом можем считать вторичными, мы располагаем обширным корпусом подлинных ранних текстов, которые хотя и несут на себе — в своем теперешнем виде — позднехристианские черты, тем не менее восходят к более ранней языческой эпохе. Эти тексты дошли до нас в составе пергаментных манускриптов, на протяжении многих веков хранившихся в монастырских библиотеках Ирландии, Шотландии и Уэльса и лишь в XIX веке представших пред широкой публикой. Прилежные ученые, знатоки давно исчезнувших диалектов, на которых они были написаны, бережно сняли с них копии и перевели на современный язык.

Многие из этих томов представляют собой забавную смесь самых разных текстов. Обычно в монастырской общине был огромный том, куда переписывалось все, что ученые братья считали достойным внимания и сохранения. Поэтому и таких книгах собраны самые разные материалы Здесь можно встретить и переводы фрагментов библейских текстов, и сочинения античных классиков, и такие популярные книги, как труды по истории Британии Гольфрида Монмутского и Ненния; встречаются в них и жития наиболее почитаемых святых, и творения, приписываемые им, а также поэмы и романы, под тонким флером христианских поучений повествующие о древних гэльских богах и героях. Есть в них и трактаты на самые различные темы: грамматика, просодии, юриспруденция, география, хронология и генеалогия знатных родов.

Большинство этих документов было собрано в период, продолжавшийся примерно от начала XII до конца XVI века. Это время было для Ирландии, Уэльса и Шотландии эпохой подлинного расцвета литературы по сравнению с предшествующим периодом бурных войн и раздоров. В Ирландии норвежцы наконец перестали терзать страну и занялись сельским хозяйством, а в Уэльсе волны набегов норманнов ушли в прошлое, и в стране воцарился мир. Книжники приступили к спасению уцелевших сочинений но истории, юриспруденции, истории церкви, а также научных трудов и преданий.

Среди ирландских рукописей наиболее ранний манускрипт и поэтому представляющий для нас особый интерес с точки зрения реконструкции древней гэльской мифологии, сохранившейся в них несмотря на все позднейшие переработки, находится сегодня в собрании Ирландской академии. К сожалению, он дошел до нас в виде фрагмента объемом сто тридцать восемь страниц, но зато этот фрагмент содержит немало преданий о дренеирландских богах и героях. Помимо прочих архаических текстов, в его cocтаве сохранился полный вариант знаменитой эпической саги «Tain Во Cuailgne» («Похищение быка из Куальгне»), в которой легендарный эпический герой Кухулин совершает свои славные подвиги. Этот манускрипт получил название «Книга Бурой Коровы», поскольку он, как гласит предание, написан на пергаменте из шкуры любимой коровы св. Киарана, жившего в VII веке. На одной из страниц в начале книги сохранилось имя ее писца, некоего Маэл Муйре, о котором нам известно лишь то, что в 1106 году он был убит разбойниками в церкви в Клонмакноисе.

Гораздо более объемистый и немногим более поздний манускрипт — Лейнстерская книга, наиболее ранние части которой, по преданию, представляют собой компиляцию XII века, созданную Финном Мак‑Горманом, епископом Килдэйрским. В ней также содержатся рассказы о славных подвигах Кухулина, служащие как бы дополнением к раннему варианту саги «Похищение быка из Куальгне». Относительно меньшую ценность с точки зрения изучения гэльской мифологии имеют Белллимотская книга и Желтая книги из Лекана, созданные в конце XIV века, а также Леканская и Лисморская книги, датируемые XV веком. Помимо этих шести ценнейших рукописей, до нас дошло множество менее крупных манускриптов, содержащих тексты по древней мифологии. В одном из них, относящемся к XV в., рассказывается о битве при Маг Туиред, или Мойтуре, в которой боги Ирландии сражались против своих врагов, фомори, или демонов морских глубин.

Отдельные фрагменгы старинного шотландского манускрипта, хранящегося в Адвокатской библиотеке в Эдинбурге, датируются примерно XIV веком, тогда как основной корпус его текстов относится к XV‑XVI векам. В нем представлены документы по истории Ирландии, а также сага о Кухулине и фрагменты другого героического цикла, повествующего об удивительных подвигах Финна, Осина и фианы. Встречаются в книге и предания о более ранних персонажах, чем Финн или Кухулин. Это — Туатха де Данаан, древнегэльский клан богов.

Уэльские рукописи восходят к тому же периоду, что и ирландские и шотландские. Среди них особенно выделяются четыре памятника. Наиболее ранние из них — Черная Гермартенская книга, датируемая третьей четвертью XII века; Книга Аневрина, написанная в конце XIII века; Книга Талесина (XIV века) и Красная Гергестская книга, составленная несколькими писцами примерно полтора века спустя. Первые три тома из этих «Четырех древних валлийских книг» весьма невелики по объему и содержат поэтические произведения крупнейших легендарных бардов VI века — Мирддина, Талесина и Аневрина. Последний, Красная Гергестская книга, гораздо обширнее по объему. В ней имеются — в переводе на староваллийский — фрагменты британских хроник; часто цитируемые триады — стихи в честь знаменитых личностей или событий; старинные поэмы, приписываемые Лливарч Хену; и что является для нас поистине бесценным — так называемый Мабиногион, в котором в романизированной форме изложены ключевые моменты древнекельтской мифологии.

Таким образом, мы располагаем обширным корпусом литературных памятников, посвященных мифологии Британских островов и записанных в период примерно с начала XII до конца XVI века. Но даже начало этого периода, вне всяких сомнений, отстоит очень и очень далеко от эпохи событий, описываемых в них. Дата создания манускриптов запечатлела лишь последнюю редакцию содержания рукописей в том виде, в котором они дошли до нас, и не имеет никакого отношения к их первозданной версии. Поскольку эти книги являются списками древних поэм и сочинений, сделанными с куда более ранних рукописей, эта датировка никак не отражает времени создания самих текстов, подобно тому, как наличие фрагмента «Кентерберийских рассказов» в современной антологии английской поэзии не дает оснований считать Чосера поэтом нашего времени.

Впрочем, датировка бывает и прямой, и косвенной. В некоторых случаях, в частности, в элегии в честь св. Колумбии в «Tain Во Cuailgne», в составе Книги Бурой Коровы, указаны даты непосредственного создания текстов. В других мы зависим от свидетельств если и не столь категоричных, то, во всяком случае, более или менее определенных. Даже если автор ничего не говорит о том, что он пользуется более ранней рукописью, для нас очевидно, что именно этим объясняются глоссы в его тексте. Писцы, переписывавшие ранние гэльские рукописи, очень часто встречали в документах, которые они сами же копировали, слова настолько архаичные, что они были совершенно непонятны для читателей их времени. Чтобы хоть как‑то выйти из положения, переписчикам приходилось вставлять маргинальные толкования, объясняющие значения таких слов, для чего они обращались к другим старинным текстам. Вообще средневековые переписчики довольно часто по собственному усмотрению переносили эти толкования в основной текст, где они и сохранились как своего рода филологические окаменелости, отражающие различные черты минувшей жизни. Документы, из которых они были позаимствованы, давно утрачены, и единственными их следами остаются фрагменты, сохранившиеся в составе средневековых рукописей. В валлийском Мабиногионе имел место тот же процесс. Неясности и «темные места» в сохранившихся манускриптах со всей очевидностью показывают, что они представляют собой списки с гораздо более архаических текстов. Валлийские манускрипты, так же как и гэльские, восходят к гораздо более ранним и примитивным протографам.

Таким образом, доказано, что древние предания гэльцев и бриттов отнюдь не являются порождением фантазии ученых монахов эпохи Средневековья. Сегодня мы можем установить время если не собственно возникновения самих преданий, то хотя бы их первого появления в том виде, в каком они дошли до нас.

В этой связи можно привести различные свидетельства того, что наиболее существенные фрагменты древнейшей литературы гэлов и бриттов могут быть отнесены к периоду, как минимум на несколько веков предшествующему времени создания самых ранних из дошедших до нас списков. Так, самая ранняя версия эпизода «Похищения быка из Куальгне», являющаяся своего рода ядром и центром древнегэльского героического цикла, ключевым персонажем которого является Кухулин, fortissimus heros Scotorum [2], входит в состав Книги Бурой Коровы (XII в.). Однако легенда повествует о том, что сама сага не только не возникла в VII веке, но и успела стать настолько древней, что барды уже не помнили ее. Их вождь, некий Сенхан Торлейст, исторический персонаж и главный бард Ирландии того времени, получил от святых дозволение вызвать из загробного мира дух Фергуса, современника Кухулина и главного участника знаменитого «Похищения», и, таким образом, узнал подлинную версию событий из уст самого героя. Это предание, упоминающее имя реального лица, с полной определенностью свидетельствует, что история о похищении была известна задолго до того времени, когда жил Сенхан, а это, по‑видимому, говорит о том, что либо именно его версия славных деяний Кухулина стала общепринятой, либо он просто первым записал ее. С такой же значительной дистанцией во времени мы сталкиваемся и в наиболее ранних прозаических записях валлийских мифологических преданий, именуемых Мабиногион, или, точнее, «Четыре Ветви Мабиноги». Ни в одном из этих памятников нет никаких сведений или хотя бы упоминаний об Артуре, вокруг которого сформировалось основное ядро легенд древних бриттов в том виде, в каком валлийцы познакомили с ним норманнов. Эти загадочные мифологические тексты, по всей вероятности, предшествуют циклу артуровских мифов, сложившемуся к VI веку. С другой стороны, персонажи «Четырех Ветвей» упоминаются без всяких пояснений, как если бы речь шла о героях, известных всем и каждому, в одной из поэм, созданной, как считается, в VI веке и входящей в состав «Четырех древневаллийских книг», где приводятся первые скудные сведения об этом герое британского эпоса.

Эти и подобные им соображения позволяют с высокой степенью вероятности говорить о существовании в эпоху задолго до VII века ирландских и валлийских поэтических и прозаических версий мифов, во многом напоминающих ту форму, в которой они дошли до нас.

Однако это означает лишь то, что мифы, предания и легенды, известные нам, возникли довольно рано, а свою современную, так сказать, литературную форму обрели гораздо позже. Сама мифология, вне всякого сомнения, всегда гораздо старше, чем самые древние стихи и легенды, излагающие ее. Обширные и сложные по составу саги создаются не день и не год. Легенды о богах и героях гэлов и бриттов, в отличие от Афины, появившейся на свет из головы Зевса, появились на свет отнюдь не из головы некоего гениального поэта. Бард, первым придавший им подобие художественной формы, следовал весьма и весьма примитивным традициям своего клана. Таким образом, мы вправе считать эти предания творением не XII и даже не VII века, а некоего доисторического и потому незапамятного прошлого.

На это указывают и особенности самих преданий. Изучение легенд и архаических текстов гэлов и бриттов, если опустить некоторые детали, являющиеся позднейшими вставками, позволяет выявить их древнейшее ядро, что ставит эти памятники в один ряд с творениями других народов, стоявших на аналогичной ступени развития культуры. Да, их «местный колорит» можно считать делом рук последнего их «редактора», однако их корни являются не только более ранними, нежели Средневековье, но и дохристианскими и даже доисторическими. Сам характер ранних гэльских преданий относится к той же стадии развития творческой мысли, на которой возникли олимпийские боги и титаны, Эзир и Йотун. Нам придется вернуться в далекое прошлое, к самым истокам цивилизованной мысли, чтобы выявить параллели к таким преданиям, как легенда бриттов, рассказывающая о боге солнца, который, после того как его соперник в любви ранил его отравленной стрелой, превратился в орла, из когтей которого с тех пор на землю падают куски падали (см. главу 18, «Боги кельтов Британии»).

Этот аспект архаических памятников кельтской литературы выявлен и всесторонне изучен Мэттью Арнольдом в его книге «Исследования кельтской литературы». Правда, автора в первую очередь интересуют валлийские предания, но сказанное в равной мере относится и к гэльским мифам. «Первое, что поражает нас при чтении Мабиногиона, — пишет он, — это то, насколько беззастенчиво средневековый повествователь занимается плагиатом реалий глубокой древности, многие из которых остаются тайной для него самого. Он похож на крестьянина, строящего свою убогую хижину на месте дворцов Галикарнасса или Эфеса; он строит, но его сооружение во многом состоит из материалов, истории возникновения которых он либо не помнит, либо знает ее только по поздним преданиям; камни, которые он использует, взяты им „из других зданий“: более древних, сложных, изысканных и величественных». Его герои «вовсе не средневековые персонажи; они принадлежат к более древнему, языческому миру мифов». То же самое относится и к условно историческим персонажам трех крупнейших циклов гэльской мифологии: Туатха Де Данаан, циклу, рассказывающему о героях Ольстера, и мифам о Финне и фианах. Божественное происхождение этих героев затмевает их человеческие черты, а сквозь маски их лиц проступают лики богов.

Однако боги на то и боги; к тому времени, когда были записаны легенды о них (в том виде, в котором они известны нам), они приняли облик простых смертных. В наиболее ранних версиях этих легенд, если бы их можно было восстановить, они, без сомнения, предстали бы существами вечными, способными менять свой облик и не знающими смерти. Однако позднейшие христианские переписчики, будь то ирландцы или валлийцы, просто не могли этого допустить. Этим объясняется уникальный парадокс мифов: смерть Бессмертных. Трудно найти сколько‑нибудь заметную фигуру в гэльском или британском пантеоне, чья смерть или гибель не были бы описаны в каком‑нибудь предании. Чаше всего они гибли в грандиозных битвах сынов света с исчадиями тьмы. Однако их смерть в более ранних мифах отнюдь не мешала им появляться как ни в чем не бывало в позднейших. И лишь тогда, когда смерть наложит печать на уста последнего из людей, хранящего предания о богах, можно будет всерьез говорить об их смерти.

Прежде чем приступить к изложению мифологической системы «древних бриттов», не мешало бы уточнить, кого же именно обычно имеют в виду под этой неудачной, но общепринятой формулой. Вообще говоря, мы имеем весьма смутное представление о «древних бриттах», почерпнутое в основном со страниц школьных учебников. На картинках в тех же учебниках мы видим людей в красочных одеждах, правящих утлыми челноками или несущихся на боевых колесницах сквозь ряды изумленных римских легионеров. Их жрецы‑друиды, седобородые мужи, облаченные в длинные белые одеяния, срезают золотым серпом в день полнолуния ветви омелы или, творя далеко не столь невинные деяния, сжигают гигантские человекообразные чучела, сплетенные из лозняка.

Столь колоритные подробности мало что дают нам, что объясняется не только недостатком наших собственных знаний, но и скудостью познания наших учителей. Практически вся информация о древнейших обитателях Британии, которой они располагают, почерпнута из «Записок» Юлия Цезаря. Да, достоверность этих сведений не вызывает сомнений, но они достаточно скудны. Взгляд Цезаря на наших предков объясняется в первую очередь тем, что он был полководцем и, так сказать, своим собственным военным корреспондентом, а не наблюдательным и усердным ученым. Таким образом, задача как можно полнее познакомить нас с жизнью древних бриттов целиком ложится на плечи современных археологов, филологов и этнологов.

Жители наших островов до вторжения римлян обычно именуются «кельтами». Однако они скорее всего представляли собой смешанную расу, и племена, с которыми они «породнились», наверняка в известной — или даже весьма существенной — степени повлияли на их внешний облик, обычаи и язык.

Об этническом составе древних бриттов ведутся давние и жаркие споры. Но если оставить в стороне всевозможные спекулятивные гипотезы, остается теория, которую можно признать действительно научной. Мы вправе говорить о существовании на Британских островах в эпоху завоевания их римлянами двух разных этнических групп. Более ранняя из этих групп, по‑видимому, жила на наших островах с древнейших времен, и ее в нашем исследовании мы будем называть аборигенами. Это были люди, строившие так называемые длинные курганы; этнологи называют их по‑разному: иберами, средиземноморцами, берберами, басками, силурийцами и эскарийской расой. По телосложению они были людьми невысокого роста, коренастыми, темноволосыми, темноглазыми и имевшими удлиненный череп. Язык их относился к так называемой хамитской группе; родственные ему диалекты, сохранившиеся до наших дней, распространены среди галлов, абиссинцев, берберов и других североафриканских народов. По всей вероятности, они были выходцами из нескольких районов Восточной, Северной или даже Центральной Африки. По‑видимому, они и стали первыми обитателями долины Нила, а их потомки перебрались еще дальше, в Сирию и Малую Азию. Древние греки, столкнувшиеся с ними в Греции, назвали их пелазгами, древние латиняне в Италии именовали их этрусками, а евреи в Палестине — хеттами. Затем они расселились по всей Европе вплоть до ее северных районов, вышли к Балтике, направившись на запад, перебрались через Пиренеи и заселили Францию, Испанию и, наконец, наши острова. На землях многих стран они достигли относительно высокого уровня развития цивилизации; в Британии их следы встречаются очень рано. Мы вправе именовать эти племена скорее земледельцами, чем скотоводами, поскольку еще в эпоху каменного века эти люди, жившие на холмах, на вершинах которых они возводили укрепления и крепости, а на склонах устраивали своего рода террасы. Они господствовали на Британских островах вплоть до появления кельтов, которые сразу вступили в борьбу с аборигенами, вытеснили их с наиболее плодородных земель, покорили, а затем даже смешались с ними. В эпоху римского владычества они оставались практически независимыми от Южного Уэльса. В Ирландии они долго оставались непокоренными, считаясь не подданными, а союзниками римлян, в отличие от гэлов, ставших настоящими крепостными; они самостоятельно управляли своими провинциями, сохраняя собственные обычаи и религиозные верования. Несмотря на постоянные вторжения захватчиков в Великобританию и Ирландию, эти люди не вымерли и даже не утратили своих типичных черт. Именно этот тип является преобладающим во многих регионах Британии и Ирландии, и, по мнению многих этнологов, число представителей этого типа по всей Англии постоянно растет.

Представители второй расы являли собой полную противоположность первой. Они были высокими, стройными, светловолосыми, серо— или голубоглазыми людьми с широким черепом; их обычно называли кельтами. Их язык относился к арийской семье, родственными языками которой являются латинский, греческий, тевтонский, праславянский, зенд (древнеперсидский) и санскрит (древнеиндийский). Прародиной этой расы, по‑видимому, была Центральная Европа, точнее, земли в верхнем течении Дуная или регион Альп. Круглые курганы, в которых они погребали своих покойников или предавали земле их пепел, резко отличаются по форме от длинных курганов аборигенов. Они стояли на более высокой ступени культурного развития, чем иберийцы, и именно благодаря им на Британских островах появились бронза и серебро, а также, по всей вероятности, и некоторые виды домашних животных.

Как иберийцы, так и кельты были разделены на бесчисленное множество кланов, но мы не располагаем никакими свидетельствами о вражде между первыми. Совсем иначе обстояли дела среди кельтов, разделенных на две главные ветви, которые появились на Британских островах в разное время. Наиболее древними из них были гойделы, или гэлы; затем появились бритонцы, или бритты. Некоторые антропологи находят у этих ветвей небольшие различия в строении черепа. И даже если это всего лишь гипотеза, у нас есть все основания говорить о существенных различиях в телосложении и цвете волос. Здесь мы располагаем свидетельствами римских авторов, в частности, Тацита, который в своей «Агриколе» пишет, что «каледонцы» Северной Британии отличались от южных бриттов тем, что имели более длинные руки и ярко‑рыжие волосы; и Страбона, сообщающего в своей «Географии», что племена внутренних районов Британии были заметно выше ростом, чем гэльские колонисты на побережье, имели русые волосы и отличались не столь плотным телосложением. Кроме того, классические источники сходятся во мнении, признавая силурийцев Южного Уэльса представителями совершенной иной расы, чем подавляющее большинство жителей Британии. Смуглый цвет лица и курчавые волосы этих иберийцев являются, по мнению Тацита, свидетельством их испанского происхождения.

Ученый XIX века Джон Рис также высказал убеждение, что гойделы и бритты уже представляли собой две разные ветви, когда переселялись из Галлии на Британские острова, а здесь стали двумя отдельными народностями. Конечно, мы не вправе требовать от «средних школяров» таких познаний, как во времена Маколея, но и современные потомки этого светоча науки, по всей вероятности, смогут поведать нам, что, по свидетельству Юлия Цезаря, вся Галлия была разделена на три части, одну из которых населяли белги, другую — аквитанцы, а третью — народ, называвший себя кельтами, которых римляне именовали галлами. Все эти народы отличались друг от друга по языку, обычаям и законам. По мнению профессора Риса, белги могут быть отождествлены с бритонцами (бриттами), кельты — с гойделами, а третий народ, аквитанцы, по происхождению не принадлежавший ни к кельтам, ни к арийцам, относился к обширной семье иберийских племен, говоривших на языках хамитской группы. Кельты, носители гойдельского диалекта кельтского, сохранившегося до наших дней в гэльских наречиях Ирландии, Шотландии и на острове Мэн, были первыми поселенцами, перебравшимися на Британские острова под натиском белгов, которые, по свидетельству Цезаря, были самыми храбрыми воинами среди всех народов, населявших Галлию. В Британии они покорили аборигенов‑иберийцев, изгнали их с плодородных земель в суровые районы северной и западной Англии. Несколько позже, под напором воинственных соседей, в Британию перебрались и сами белги, которые, будучи обладателями более совершенного оружия и носителями высокой цивилизации, презирали гойделов (кельтов) точно так же, как те презирали иберийцев. Оказавшись в таком сложном положении, кельты, по всей вероятности, объединились с иберийцами против общего врага и ассимилировались с ними. В результате этих процессов в эпоху римского владычества Британские острова были поделены между представителями разных этнических групп следующим образом: бритты, или вторая кельтская народность, правили Британией к югу от Твида, тогда как вторая кельтская группа, гойделы, заняла большую часть Ирландии, а также остров Мэн, Камберленд, Вест‑Хайленд, Корнуолл, Девон и Северный Уэльс. К северу от Грампианс жили пикты, представлявшие собой, по‑видимому, в большей или меньшей степени «гойделизованых» иберийцев, то есть туземный народ, сохранившийся, так сказать, в чистом виде в Южном Уэльсе и некоторых местностях Ирландии.

А теперь самое время уточнить, что в рамках нашего исследования удобнее всего называть обе ветви этого народа кельтами. Имея в своем распоряжении такие привычные термины, как «гэлы» и «бритты», «гэльский» и «британский», может показаться излишним педантизмом настаивать на более специфических названиях, типа «гойделы» и «бритонцы», «гойдельский» и «бритонский». Главная трудность заключается в том, что понятия «гэлы» и «гэльский» получили широкое распространение применительно к современным гойделам Шотландии и их языку, что может вызвать известную путаницу при употреблении их в отношении жителей и диалектов Ирландии и острова Мэн. Аналогичным образом термины «бритты» и «британский» употребляются применительно к жителям Британских островов в целом, хотя в строгом смысле слова они обозначают только жителей Англии, Центрального Уэльса, Лоуленда в Шотландии и колонии бриттов в Бретани. Таким образом, термины «гойделы» и «бритонцы» со всеми производными от них являются настолько неопределенными, что лучше пользоваться более традиционными названиями. Поэтому в этой книге гойделы Ирландии, Шотландии и острова Мэн именуются гэлами, а бритонцы Англии и Уэльса — бриттами.

Сведения о жизни древнейших обитателей Британских островов мы черпаем из двух групп источников. Первая из них — это произведения латинских авторов. Однако необходимо отметить, что римлянам были хорошо знакомы только южные бритты, телосложением и обычаями весьма и весьма напоминавшие жителей континентальной Галлии, почему римляне и считали их родственниками последних. Во времена, когда жили авторы этих свидетельств, на побережье Британии, как раз напротив берегов Галлии, существовало немало колоний белгов. По мере продвижения на север, к валу Адриана, сведения римских источников становятся все более и более скудными, а о северных племенах они вообще располагали только теми сведениями, которые удавалось почерпнуть в ходе вооруженных столкновений с ними. Римляне описывают их как совершенных варваров, чьи обнаженные тела покрывала татуировка и которые жили только охотой, не имея ни городов, ни домов, ни даже возделанных полей, не зная никакой власти и даже семьи, считая железо таким же ценным украшением, каким прочие, более цивилизованные народы почитали золото. Что же касается Ирландии, то она вообще никогда не привлекала к себе внимания римских авторов, в данном случае мы целиком и полностью зависим от местных авторов, оставивших весьма скудные сведения о нравах и образе жизни гэлов. Поэтому можно считать вполне достоверными аутентичные сведения о жизни гэлов, содержащиеся в древних гэльских манускриптах, поскольку они практически полностью совпадают с наблюдениями латинских писателей, касающимися быта и нравов бриттов и галлов. Внимательно изучая свидетельства обеих сторон, мы можем в значительной мере реконструировать общую картину цивилизации кельтов.

Грубо говоря, эту цивилизацию можно сравнить с цивилизацией греков в том виде, как она описана у Гомера. Оба народа находились на стадии родоплеменного скотоводческого общества, в котором крупнейшими владельцами стад скота являлись вожди кланов, объединявшие вокруг себя наиболее состоятельных соплеменников. Оба носили примерно одинаковые одежды, пользовались практически одинаковым оружием и применяли сходную военную тактику, сражаясь на боевых колесницах, которых даже в Ирландии к I веку н. э. уже практически вышли из употребления. Битвы распадались на множество поединков между вождями и их плохо вооруженными дружинами, мало влиявшими как на исход сражения, так и на ход истории. Такие вожди, как правило, претендовали на божественное происхождение, почитаясь потомками сынов богов или даже самих бессмертных. Их грозные битвы воспевали барды, которые, как и поэты гомеровского круга, были людьми весьма привилегированными, подчинявшимися только предводителям войск. Итак, древние греки и древние кельты придерживались сходных взглядов на жизнь, на мир и посмертное бытие.

В различных источниках можно найти весьма и подробные сведения о быте и нравах древнейших обитателей Британских островов. Их одежда, состоявшая, по свидетельству римских авторов, из рубахи с рукавами, штанов, доходящих до лодыжек, и своеобразной накидки или короткого плаща, скрепленного на плечах застежкой, была сшита из плотного войлока или шерстяных тканей, окрашенных в яркие и пестрые цвета. Так, римский писатель Диодор сообщает нам, что рисунок их одежд состоял из квадратов и линий, «словно они были усыпаны цветами». В таком наряде они казались настоящими «титанами», и мы вполне можем поверить на слово Марку Теренцию Варрону, когда он говорит, что они «являли собой весьма пестрое зрелище». Мужчины носили еще и особые шапки из мягкого фетра, а женщины оставляли голову непокрытой, собирая волосы в пышный узел на шее чуть ниже затылка. В бой мужчины также шли с непокрытой головой, зачесывая волосы на лоб и выкрашивая их в густо‑красный цвет с помощью особой смеси, состоявшей из гусиного жира и золы букового дерева. Благодаря этому они напоминали скорее не людей (как писал наставник Цицерона, Посидоний, посетивший Британию ок. 110 года до н.э.), а странных диких существ, вышедших из лесных дебрей. И женщины, и мужчины очень любили украшения, с удовольствием нося массивные золотые браслеты, кольца, шпильки, булавки и броши, украшенные янтарем, стеклом и гагатом [3]. Их оружие — всевозможные ножи, кинжалы, наконечники дротиков и копий, боевые топоры и мечи были сделаны из бронзы и железа, а щиты представляли собой точно такие же круглые «мишени», которыми пользовались горцы в битве при Куллодене. Кроме того, они, по‑видимому, применяли и своеобразное лассо, на конце которого был закреплен небольшой округлый камень; этим лассо они пользовались точно так же, как южноамериканские пастухи‑гаучо — своими болас. Их боевые колесницы делались из прутьев, а на деревянных колесах крепились бронзовые боевые серпы. На колеснице, в которую запрягались пара или четверка коней, могли разместиться несколько воинов. Гоня коней, они на полном ходу врезались в ряды противника, поражая его дротиками и длинными боевыми косами. Римляне были изумлены искусством колесничих, которые, по словам самого Цезаря, «могли на полном скаку остановить коней на крутом склоне и мгновенно развернуть колесницу, пробежать по дышлу, вскочить на хомут не теряя ни мгновения, вернуться в колесницу».

С этими свидетельствами римских авторов мы вполне можем сравнить описание знаменитого гэльского героя Кухулина, которого ирландские хронисты показывают нам отправляющимся в бой. Кухулин, воспетый в «Похищении быка из Куальгне», облачен в те же одежды и доспехи, которые столь подробно описаны у классических римских историков и географов. «Его пышное одеяние, которое он надевал в особо важных случаях», состояло из "красивой малиновой рубахи с пятью складками, обшитой по краю белоснежной серебряной тесьмой и золотой вышивкой, сверкавшими на солнце настолько ярко, что даже глаза суровых воинов не могли выдержать их блеска. Под ней, прямо на тело, была надета тонкая шелковая рубашка, сплошь расшитая золотом, серебром и белой бронзой и доходившая почти до края его красно‑коричневого килта [4]…

На шее у него сверкала добрая сотня цепочек из красного золота, с которых свешивались всевозможные подвески. На голове у него красовалась шапочка, украшенная сотней всевозможных карбункулов". В руке он держал «особый щит густо малинового цвета, обитый по окружности белоснежной серебряной полосой. На левом бедре у него висел меч с золотой рукоятью. За спиной у него, в колеснице, виднелись длинное копье и обоюдоострый дротик, прикрепленный к плетеному ремню с заклепками из белой бронзы». Другой фрагмент гэльской саги «Точмарк Эмер», «Сватовство Эмера», известного древнеирландского произведения, подробно описывает колесницу ее героя, Эмера. Она была сделана из дорогого дерева и плетеных прутьев, а ее колеса — из белой бронзы. Колесница имела высокую изогнутую медную раму, красивый золотой хомут и дышло из сверкающего серебра с украшениями из белой бронзы. Ее поводья были сплетены из желтых кожаных ремней, а оси были прочными и крепкими, как лезвие меча.

В таком же духе старинные ирландские авторы воспевают и жилища, и крепости своих мифических королей. Все они, подобно дворцам Приама, Менелая и Одиссея, так и сверкают золотом и драгоценными геммами. Конхобар, или Конахар, легендарный король Ольстера эпохи его золотого века, имел не один, а целых три таких «дома» в Эмайн Махе. Об одном из таких «домов», именуемом «Красная Ветвь», в том же «Сватовстве Эмера» рассказывается, что в нем имелось девять обширных покоев из красного тиса, в которых были устроены бронзовые перегородки. Сами покои располагались вокруг жилого терема короля, потолок в котором был серебряным, а бронзовые колонны, поддерживавшие его, были украшены золотом и карбункулами. Далеко не столь пышные описания, приводимые в трудах латинских авторов, несомненно, куда более достоверны, чем панегирические восторги саг. В них сообщается, что бритты, хорошо знакомые римлянам, жили в деревнях, хижины в которых, напоминающие пчелиный улей, были крыты папоротником или камышом. При приближении врага жители спешили укрыться в местном дуне [5]. Такие дуны, по свидетельству Цезаря, отнюдь не являвшиеся шедеврами архитектуры, представляли собой округлое или овальное пространство, обнесенное палисадами из прутьев и земляными насыпями и расположенное либо на вершине холма, либо на островке посреди непроходимого болота. Остатки таких земляных укреплений сохранились до наших дней во многих графствах Англии. Наибольшей известностью среди них пользуются «замки» в Эймсбери, Эйвбери и Олд Сарум в Уилтшире, холм святой Екатерины возле Винчестера и холм святого Георгия в графстве Суррей, и более чем вероятно, что, несмотря на восторженные описания кельтских панегиристов позднейших времен, легендарные «дворцы» в Эмайн Махе и Таре мало чем отличались от таких укреплений.

Нравы и обычаи кельтов, как и жителей гомеровской Греции, отличались первобытной простотой. Все земли (хотя теоретически их верховным владельцем считался вождь клана) обрабатывались сообща. Право общинной собственности, по утверждению Цезаря, рапространялось и на всех жен клана, однако никаких доказательств этого нет. Напротив, в преданиях обеих ветвей кельтской расы есть немало свидетельств того, что женщины в глазах мужчин занимали даже более высокое положение и пользовались куда большей личной свободой, чем женщины гомеровской Греции. Это заблуждение могло возникнуть вследствие ошибочного истолкования некоторых кельтских обычаев. Родство и право наследования определялись не по отцовской, а по материнской линии, что совершенно не характерно для арийских народов, и некоторые ученые полагали, что такой принцип был заимствован у какой‑то другой расы. Наследование по отцовской линии еще более ослаблялось обычаем отправлять детей на воспитание подальше от семейства, в котором они появились на свет, вследствие чего они получали приемных родителей, к которым нередко привязывались куда сильнее, чем к настоящим родителям.

Не менее примитивным был и политический статус кельтского общества, находивший отражение в семейной жизни. Какого‑то централизованного суда у кельтов не существовало. Споры обычно улаживались внутри семей, в которых они возникли, а в случае более серьезных преступлений потерпевшая сторона имела право убить обидчика или нанести ему такие же телесные увечья. По мере роста и расширения семей они превращались в обширные кланы, нередко враждовавшие друг с другом. Побежденный клан был обязан признать верховную власть вождя победителей, и несколько таких побед над соседями делали его правителем целого округа. Но даже в тех случаях, когда решения вождя имели силу закона, он сам был всего лишь выразителем общественного мнения.

Древнейшие кельтские обитатели Британии — гэлы и бритты, — как уже было сказано, относились к одной из ветвей арийской расы. Точнее говоря, сам это термин относится не столько к самой расе, сколько к обширной группе языков, восходящих, как это доказали исследователи, к единому общему источнику — гипотетическому праязыку, именуемому арийским, или, точнее, индоевропейским. Этот древнейший язык, по всей видимости, был распространен на большей части обширной равнины, простирающейся от Центральной Европы до великих горных хребтов Центральной Азии, вытесняя языки других народов или, наоборот, активно смешиваясь с ними, и на различных ветвях этого языка некогда говорили жители почти всей Европы и большей части Азии. Такие, весьма существенно отличающиеся друг от друга, языки, как латинский, греческий, славянские, германские и кельтские, ведут свое происхождение от индоевропейского; это же относится и к персидскому и другим азиатским диалектам, восходящим к Древнему языку зенд и бесчисленным языкам народов Индии, развившимся на основе санскрита.

Не так давно бытовало мнение, что общий праязык является свидетельством биологического родства по крови, то есть происхождения от общих предков. Энтузиасты такого единства говорили о генетическом родстве всех основных народов Европы, забытыми троюродными кузенами которых являются также индусы и персы. Однако со временем было установлено, что, несмотря на родство языков, претерпевших весьма существенные изменения, в жилах их носителей практически исчезла кровь арийских предков, растворившись в море генофонда других народов и рас, покоренных арийцами или просто мирно живших бок о бок с ними. Таким образом, можно констатировать, что сегодня в Европе нет ни одного народа (если не считать отдельных народностей, живущих замкнуто и изолированно), который не представлял бы собой сложное и многообразное смешение самых разных элементов. Арийцы и неарийцы давным‑давно перемешались друг с другом, в результате чего возникли новые народы и нации.

Подобно тому, как праарийский язык повлиял на новейшие языки, а обычаи арийцев — на формирование новых цивилизаций, мы можем говорить о том, что в религиозных верованиях народов, говорящих на индоевропейских языках, содержатся сходные идеи и постулаты, восходящие к общему источнику мифологических концепций. Поэтому, когда мы изучаем мифологию индусов, греков, германцев или кельтов, мы убеждаемся, что в основе ее лежит одна и та же мифологическая канва. В каждой из этих мифологий мы встречаем силы природы, олицетворенные и воплощенные в сходных антропоморфных образах и персонажах, за немногими исключениями отличающихся друг от друга только именами. Кельтские (это в равной мере относится и к гэлам, и к бриттам) барды, как и брахманы индийских вед, и древнегреческие и латинские поэты, и норвежские скальды, полагали, что небесами, солнцем, луной, землей, морями и подземным царством тьмы, а также горами, реками, ручьями и лесами правят некие высшие существа, напоминающие их собственных вождей и правителей, но только гораздо более могущественные. Любые страсти, будь то любовь или война, любые искусства и ремесла, такие, как поэзия или кузнечное дело, имели своего бога‑основателя, учителя и покровителя, и обо всех эти божествах, а также об их предполагаемых детях слагались поэтические и аллегорические предания, о которых и рассказывается в этой книге.

Подобно другим нациям, все равно — арийского или неарийского происхождения, кельты, помимо богатой мифологии, обладали и религиозной системой. Как оказывается, мало только рассказывать предания о богах из мрачного царства теней. Надо, чтобы их можно было увидеть в зримых образах, изваяниях, установленных в святилищах или храмах, где в их честь устраивались ритуальные мистерии и совершались жертвоприношения. Хранителями культа каждого из этих божеств были жрецы, кормившиеся от его алтаря.

Жрецы кельтов известны под названием друидов. В основе слова «друид» лежит корень «ДР», означающий в некоторых арийских языках [6] дерево и в первую очередь — дуб. Это чаще всего истолковывается как свидетельство того, что друиды воздавали особые почести царю деревьев. Известно, что омела — странное растение‑паразит, облюбовавшее дуб, — считалось у друидов главным среди «могущественных трав» и играло важную роль в их ритуалах; то же самое можно сказать о почитании омелы у других арийских племен. Так, у норвежцев омела была посвящена богу Бальдеру, а римляне считали ее «золотым сучком», открывающим вход в аид.

Свидетельства латинских и гэльских авторов дают нам весьма полное представление о служении друидов и о том особом почитании, которым они были окружены. В древности они были для своего племени и жрецами, и врачевателями, и волхвами, и прорицателями, и богословами, и учеными, и историографами. В них была сосредоточена вся полнота духовной силы и все человеческие знания; поэтому друиды всегда занимали почетное второе место после королей и вождей. Они были полностью освобождены от уплаты налогов в казну короля и от участия в военных походах, что позволяло им всецело посвятить себя своему божественному служению. Их решения считались окончательными, и те, кто не желал подчиниться им, подвергались жестоким гонениям и всеобщему бойкоту. Классические латинские авторы рассказывают о настоящем господстве друидов в Галлии, где последние, несомненно, позаимствовали пышные ритуалы у своих более цивилизованных соседей. Жрецы высшего ранга гордо презирали знаки почтения со стороны простых смертных, стремясь войти в касту избранных, провозгласивших себя прямыми посредниками между людьми и богом небес или богом— громовержцем. В этом отношении с ними можно сравнить разве что представителей екклесиастических сект средневековой Европы в пору их наибольшего могущества, пользовавшихся наивысшими духовными и светскими почестями и являвшихся носителями самой высокой культуры своего времени. И тем не менее подлинной столицей друидизма была отнюдь не Галлия с ее величественными языческими храмами, пышными жреческими одеяниями и изощренными ритуалами. По свидетельству того же Цезаря, друиды Галлии верили, что их религия происходит с Британских островов, и у них даже существовала практика посылать своих «студентов‑богословов» на другой берег Ла‑Манша, в Британию, чтобы те познакомились с учением друидизма в его чистом виде. Проследить следы того или иного культа — значит пролистать вспять историю развития культуры. Именно Британию имел в виду Плиний Старший, говорят, что она «могла бы поучить самих персов магии» — то есть тем самым достаточно примитивным и первобытным ритуалам, которые получили распространение у друидов Галлии, обретя еще более примитивные и архаичные черты. Кстати, любопытно отметить, что Британию считали прародиной друидизма и древние ирландцы, полагавшие, что этот культ был занесен в их страну с соседнего острова. Их герои и пророки получали высшие сакральные знания лишь после того, как совершали паломничество в Альбу (см. главу 12, «Ирландская Илиада»). Однако, каково бы ни было происхождение друидизма, он, несомненно, являлся общепризнанной религиозной системой древних кельтов. Некоторые ученые, пытаясь установить истоки друидизма, идут еще дальше, утверждая, что мрачные пророчества и дикие ритуалы, практиковавшиеся в нем, несут на себе печать более низкого уровня сознания, чем поэтичные и гуманные верования кельтов. Профессор Рис склонен полагать, что в эпоху римского владычества на Британских островах существовали целых три религиозные системы: «друидизм» иберийских аборигенов, чистый политеизм бриттов, которые, обосновавшись в Британии несколько позже, еще не успели смешаться с туземным населением, и синкретические арийские и неарийские культы гойделов, ассимилировавшихся среди аборигенов. Однако многие ученые отвергают эту гипотезу. В самом деле, чтобы объяснить примитивные или откровенно варварские черты, сохранившиеся в религии более высокого уровня, мы вовсе не обязаны полагать, будто они были заимствованы у племен, находящихся на более низкой стадии развития культуры. Арийцы, как и все другие народы, неизбежно должны были пройти через стадию первобытной дикости; а мы знаем, что религиозные верования древних греков, столь гуманные и светлые, сохраняли черты настоящего варваства и жестокости, ничуть не уступающие в этом отношении мнимому варварству кельтов.

К сожалению, нам мало что известно о знаменитых вероучителях друидов, что объясняется их обыкновением никогда не записывать свои вероисповедальные доктрины. Однако у Цезаря можно найти краткое изложение их религии. «Один из их главных догматов, — пишет он, — заключается в следующем: души после смерти не исчезают и не гибнут, а просто переселяются из одного тела в другое; кельты верят, что это учение вдохновляет мужчин проявлять высшую доблесть, поскольку позволяет преодолеть страх смерти. Они также охотно беседуют с молодыми, рассказывая им о всевозможных вещах, касающихся небесных тел и их движения по небу, размеров Вселенной и нашего мира, естественных наук, а также влияния и власти бессмертных богов». Римляне, по‑видимому, ревниво оберегали свои познания в науках, хотя нельзя исключить возможности того, что друиды могли каким‑то образом позаимствовать из культуры классической античности некоторые познания в области науки и философии. Однако не вызывает никаких сомнений, что вера кельтов в переселение душ отнюдь не была поздним заимствованием у греков (метемпсихоз), ибо она отражена в древнейших гэльских мифах. Во власти высших существ было не только умение совершать магические превращения, что характерно для верований всех народов, но способность к настоящей реинкарнации. Так, в саге «Сватовство Эмера» мы узнаем, что мужи Ольстера буквально заставляли героя Кухулина жениться, поскольку им было известно, что «его потомок будет воплощением его самого», и они опасались, что такой великий воин может быть потерян для их клана. Другая легенда, упоминаемая в «Похищении быка из Куальгне», рассказывает о том, как знаменитый Финн Мак Кумхайл спустя двести лет после своей смерти возродился вновь, приняв облик короля Ольстера по имени Монган.

Впрочем, такие идеи были достоянием метафизической стороны друидизма. Гораздо более важное значение для примитивно‑практического сознания древних имели всевозможные священные ритуалы и жертвоприношения, посредством которых люди пытались задобрить богов, заполучить надел земли побольше и продлить свои дни на земле. У друидов это стремление приняло форму человеческих жертвоприношений. «Весь народ галлов, — пишет Цезарь, — в сильнейшей степени верит в сверхъестественные магические ритуалы; и те, кто страдает разными тяжелыми недугами, отправляется в битву или подвергается какой‑либо иной опасности, либо приносят богам человеческие жертвы, либо клянутся отдать в жертву самих себя, и совершителями таких жертвоприношений выступают друиды, ибо галлы верят, что, поскольку человеческую жизнь можно выкупить только ценой жизни другого человека, воля богов в таком случае не будет нарушена. Кроме того, они устраивают жертвоприношения от имени всего народа. В других местах жрецы делают огромные подобия человеческих фигур, заполняют их живыми людьми и предают огню». Свидетельства таких же ужасных языческих обрядов мы встречаем и в Ирландии. В числе древнейших гэльских текстов до нас дошел и трактат «Диннсенхус», в котором перечисляются знаменитые святилища древности и связанные с ними легенды. Такого рода сведения по сакральной топографии обнаружены в составе нескольких крупнейших средневековых ирландских манускриптов; последнюю «редакцию» их текстов, естественно, осуществили христианские монахи‑переписчики. Однако эти церковники редко позволяли себе вносить изменения в изысканную архитектонику старинных поэм. Еще труднее представить себе монастырского писца, решившего и посмевшего сочинить легенду, в которой описаны человеческие жертвоприношения, практиковавшиеся у древних ирландцев. Эта поэма (сохранившаяся в составе Лейнстерской, Баллимотской и Леканской книг, а также в старинном компендиуме, так называемом Реннском манускрипте) рассказывает, почему местечко возле современного селения Баллимагавран в графстве Каван получило название Маг Слехт, «Равнина Поклонения» [7]:

Здесь возвышался

Воинственного вида грозный идол,

Носивший имя Кромм Круах;

На всех соседей наводил он страх.

Какая мерзость!

Ему издревле поклонялись гэлы.

Они испрашивали у него

Земель побольше в бренном этом мире.

Он был их богом,

Обманщик Кромм, окутанный туманом.

И толпам тех, кто перед ним молился,

Тем в царство божье не войти вовеки.

Ему с позором

Они потомство в жертву приносили,

Творя ужасные злодейства

И кровью обагряя Кромм Круаха.

Пшеницу с молоком

Они поспешно у него просили

За треть потомства, в жертву принесенного;

Велик был страх и ужас перед ним.

Пред ним покорно

Ниц повергались гэлы благородные.

С тех пор, в воспоминанье дел позорных,

То место стали звать «Равниной поклонения».

…

Они творили зло,

Рубили руки им, тела пронзали,

Взывая к демонам, поработившим их;

И слезы из очей текли ручьями.

…

Пред Кромм Круахом

С мольбой и плачем толпы простирались,

А он глядел на них очами смерти;

Лишь эхо имена их разносило.

По сторонам [стояли]

Четырежды по три таких же истукана.

Чтобы привлечь внимание толпы,

Сам идол Кромма сделан был из золота.

Со времени правленья

Почтенного издревле Геримона

Здесь люди поклонялись тем камням,

Покуда не пришел блаженный Патрик.

Он молотом по Кромму,

От головы до пят по идолу прошелся,

И расколол на мелкие куски

Позорный идол, древле там стоявший.

Таким образом, старинное предание, которое у нас есть все основания считать аутентичным, свидетельствует о том, что в древней Ирландии совершались человеческие жертвоприношения. Согласно процитированным строфам, на заклание обрекалась третья часть здоровых детей, и происходило это, по всей вероятности, каждый год. Это делалось ради того, чтобы умилостивить силы природы и выпросить у них урожай зерна и трав, которыми питались люди и их скот. В одном прозаическом диннсенхусе , сохранившемся в составе Рейнского манускрипта, приводится любопытный вариант предания. "Там (то есть в Маг Слехт), — говорится в нем, — стоял король идолов Эрина [8], по имени Кромм Круах, а вокруг него высились двенадцать других каменных идолов; сам же Кромм Круах был сделан из золота. Вплоть до прихода святого Патрика он почитался богом всех народов, населявших Ирландию. Жители приносили ему первенцев и начатки от всякой вещи, а также отпрысков вождей каждого клана". Этот же источник сообщает, что такие жертвоприношения совершались на Хэллоуин, который в христианском календаре заменил знаменитый праздник Самхейн — «конец лета», отмечавшийся, когда тепло солнца заметно ослабевало, а силы тьмы, зимней стужи и подземного царства, наоборот, набирали силу.

Кем же было это кровожадное божество? Его имя, Кромм Круах, означает «Наклонившийся с холма», и по‑видимому, оно стало употребляться применительно к нему уже после того, как идол потерял свой божественный статус. По свидетельству Трехчастного жития св. Патрика, компиляции XV в., объединившей три старинные гэльские рукописи, это имя восходит к преданию о том, что при приближении всемогущего Патрика «демон» покинул свое золотое изваяние, которое тотчас наклонилось и упало наземь в знак покорности силе, несравненно превосходящей силу самого идола. Согласно другому источнику, слово кромм представляет собой каламбурный вариант слова кенн , и, следовательно, настоящий титул «короля идолов Эрина» — Кенн Круах , то есть «Глава» или «Повелитель» Холма. Это говорит о том, что в древности он, вероятно, считался гэльским богом неба, поклонение которому, как и поклонение эллинскому Зевсу, совершалось на «возвышенных местах» — как природных холмах, так и искусственных насыпях. В любом случае мы знаем, что он был самым почитаемым богом гэлов, которого окружала свита из двенадцати идолов других верховных божеств гэльского пантеона.

Таким образом, вполне возможно, что государственный культ кельтов относился к так называемому солярному типу. Все главные праздники этого культа так или иначе связаны с фазами солнечного цикла, причем дни весеннего и осеннего равноденствия считались более важными, чем дни солнцестояния. Именно в день весеннего равноденствия (носивший у кельтов название Белтэйн) один раз в девятнадцать лет, по свидетельству Диодора Сицилийского, латинского автора, современника Юлия Цезаря, Аполлон являлся своим почитателям, так что молящиеся могли видеть бога играющим на арфе и танцующим в небе до тех пор, пока не взойдет созвездие Плеяд. Другим «парным» праздником считался так называемый Самхейн, день осеннего равноденствия. Подобно тому, как Белтэйн знаменовал собой начало лета, Самхейн служил символом его окончания. Кроме того, большим праздником у кельтов считался и день летнего солнцестояния. Он отмечался в начале августа и был посвящен богу, которого галлы называли Лугус, гэлы — Луг [9], а бритты — Ллеу, своего рода панкельтскому Аполлону, а когда его культ бога войны отошел в прошлое — верховному божеству местного пантеона.

Нет никаких сомнений в том, что британского Аполлона видели танцующим и играющим на арфе не где‑нибудь, а в знаменитом Стоунхендже. Это грандиозное сооружение вполне соответствует описанию «величественного храма Аполлона», расположенного, по свидетельству Диодора, «в самом центре Британии». "Это круглое сооружение, — пишет он, — стены которого украшены всевозможными дарами, приносимыми по обету, и плитами с надписями на греческом, оставленными паломниками. Правители храма и города носят название «бореадки» [10]; они наследуют власть от предков согласно законам своего племени. Простые граждане музицируют, играют на арфах и поют песнопения в честь солнца". Таким образом, Стоунхендж в древности был сакральным религиозным центром, принадлежавшим одновременно всем племенам и народам Британии, подобно Иерусалиму или Риму эпохи античного язычества.

Эти великие боги, без сомнения, пользовались особым почитанием у кельтов не только Великобритании и Ирландии, но и континентальной Галлии. Иногда пути их странствий можно проследить по названиям, сохранившимся на просторах древнего кельтского мира. В других случаях одни и те же персонификации сил природы имеют в разных местах одинаковые атрибуты, но выступают под разными именами. Помимо них, существовало множество более мелких божеств, почитавшихся в рамках какого‑то одного племени, считавшего их своими предками и покровителями. «Клянусь богами моего народа», — так звучит клятва героя в древних гэльских сагах. У племен a6opигенов также существовали свои собственные божества, однако влияние последних на формирование кельтского друидизма остается недоказанным. И мы вправе усматривать в безымянных духах ручьев и рек, гор и лесов, едва различимые следы культов которых сохранились до наших дней, богов необозримого пантеона древних иберийцев. Эти местные божества, естественно, никогда не вступали в конфликт с великими кельтскими богами — персонификациями сил природы, и эти две религиозные системы существовали бок о бок, параллельно друг другу, и их ритуальные священнодействия нередко совершал один и тот же жрец. Для того чтобы отрицать бытие других богов, необходимы строго монотеистические взгляды. Народы, исповедующие политеизм, очень редко, если не сказать — никогда, поднимаются на такие высоты духа. Покоряя другие народы и вступая в контакты с ними, победители, естественно, считают своих богов самыми сильными. Однако при этом они не отрицали, что боги побежденных тоже имеют право жить на своей земле. Они, так сказать, издавна знают свою страну и обладают неисчерпаемой силой, способной творить зло! А вдруг, мстя за себя самих и своих поклонников, они превратят покоренные земли в бесплодную пустыню, бесполезную для победителей? Поэтому язычники‑победители всегда с готовностью протягивали руку дружбы и признания богам своих новых подданных, стремились умилостивить их жертвоприношениями и даже нередко принимали в свой собственный пантеон.

Так возникает вопрос о «национальном происхождении» богов, с легендами о которых мы хотели бы познакомить читателей. Может быть, они все без исключения имеют арийское происхождение, или кому‑нибудь из великих богов аборигенов Британии удалось занять место среди них, рядом с богиней Дану гэлов или Дон — женским божеством бриттов? Некоторые кельтские божества, по мнению ученых, имели характерные черты, говорящие об их неарийском происхождении. По правде говоря, это вопрос весьма непростой. В то же время боги древних греков — одни из них имели арийское или эллинское происхождение, другие были заимствованы из доарийских и пелазгианских культов, а некоторые появились в Элладе благодаря семитическим народам — собрались в единую великую семью богов, так что и мы вправе считать равноправными обитателями своего национального Олимпа всех тех божеств, легенды о которых лежат в основе «Мифологии Британских островов».

Из двух кельтских народов, обитавших на наших островах, гораздо лучше и полнее сумели сохранить свою мифологию гэлы. Иногда мы располагаем настолько подробными рассказами о гэльских божествах, что их вполне можно сопоставить с мифами греческих поэтов об эллинских богах, с преданиями об индийских дэвах из «Ригведы» или с норвежским Эзиром, о котором упоминают Старшая и Младшая Эдды. Таким образом, древнеирландские манускрипты донесли до нас обширные сведения, позволяющие с достаточной ясностью представить себе образы этих богов. Они, как и следовало ожидать, весьма и весьма схожи с божественными иерархиями других арийских народов.

Мы знаем, что эти боги разделены на два противоположных лагеря. Такое разделение характерно для всех арийских религий. Подобно тому, как олимпийские боги сражались с титанами, Эзир — с йотунами, а дэвы — с асурами, в гэльском царстве духов также существуют два враждующих друг с другом небесных воинства. На одной стороне сражаются боги дня, света, жизни, плодородия, мудрости и добра, на другой — демоны ночи, мрака, смерти, бесплодия и зла. К первым относились великие духи, символизирующие созидательные и позитивные аспекты природы и деятельности человека; в число их противников входили враждебные силы, кроющиеся за такими негативными явлениями, как ураганы и морозы, засуха и болезни. Боги первой группы принадлежали к семье богов, собравшихся вокруг богини по имени Дану, которой они были обязаны своим общим названием "Туатха Де Данаан «, „племя“ или»народ богини Дану". Божества второй группировались вокруг богини по имени Домну. Их царь, Индех, считался ее сыном, и поэтому все они именовались «богами Домну». Слово «Домну», по всей видимости, означает «пропасть» или «морская бездна»; такое же значение имеет и хорошо известное слово «фомори», происходящее от двух гэльских слов, означающих «подводный мир». Необъятный водный простор всегда воспринимался кельтами как своего рода символ первобытной древности. В их сознании он ассоциировался с пустотой, мраком и чудовищными монстрами — то есть понятиями, составляющими полную антитезу земле, небу и солнцу.

Таким образом, фоморы считались существами более древними, чем боги, от рук которых им предстояло в конце концов погибнуть. Потомки «Хаоса» и «Старухи‑ночи», они по большей части были громадными и уродливыми созданиями. У некоторых из них было всего по одной руке и ноге; на плечах у других красовались головы коз, лошадей или быков. Самым известным и, пожалуй, наиболее ужасным среди них был Балор, отцом которого, по преданию, считался некий Буарайнех, то есть «быкоголовый», в чьем облике причудливо сочетались черты двух классических персонажей — Циклопа и Медузы. И хотя у Балора было два глаза, один из них всегда был закрыт, ибо он был настолько ядовитым, что убивал всякого, на кого падал его взгляд. Это губительное свойство его глаза было не врожденным, а возникло вследствие одного происшествия. Движимый любопытством, Балор как‑то раз заглянул в окно дома, где верные волхвы его отца готовили какое‑то колдовское снадобье, и ядовитый дым от этого варева попал ему прямо в глаз, вследствие чего тот настолько пропитался ядом, что его взгляд стал поистине смертоносным для окружающих. От взгляда этого глаза не было спасения ни богам, ни гигантам, и поэтому боги сохранили Балору жизнь лишь при условии, что его смертоносный глаз всегда будет закрыт. Однако в дни решающих битв Балор становился напротив врагов, поднимал веко на своем страшном глазе и беспощадно истреблял все, на что устремлялся его взор. В Ирландии до сир пор жива память о Балоре и его ужасном глазе; выражение «глаз Балора», бытующее в ирландском фольклоре, соответствует фразе «дьявольский глаз», распространенной в других культурах. В древних преданиях и сегодня рассказывается о Балар Бейманн , или «Балоре Могучий Удар». Замок Балора — причудливой формы утес на острове Тори. Этот остров у побережья Донегала в древности служил форпостом фоморов на земле, тогда как их главные владения находились в леденящих пучинах моря.

Однако среди легенд, утверждающих, что фоморы имели ужасный вид, встречаются и некоторые исключения. В частности, в Харлейском манускрипте (XV в.), хранящемся в Британской библиотеке, один из их вождей, Элатхан, описан как весьма величественное создание — этакий мильтоновский князь тьмы. «Это муж прекрасного сложения, — говорится в манускрипте, — с золотистыми кудрями до плеч. На нем красуется плащ на золотом шнурке, надетый поверх куртки, расшитой золотыми нитями. На шее у него сверкают пять золотых ожерелий, а на груди сияет самоцветными камнями золотая брошь. В руках у него два серебряных копья с бронзовыми заклепками, а меч его украшен золотой насечкой и имеет золотую рукоять». Его имя — Брес, что означает «прекрасный», и, насколько нам известно, в Ирландии все красивое, будь то равнина, крепость, укрепление, эль, факел, женщина или мужчина, принято сравнивать с ним и говорить: красив, как Брес.

Балор, Брес и Элатхан — три главных фоморских персонажа, лучше всего знакомые нам, несмотря на окутывающую их дымку седой древности; однако они не являются ни единственными, ни самыми ранними из фоморов. О других нам не известно практически ничего, кроме нескольких имен этих предков гэльских гигантов. То же можно сказать и о гэльских богах. Те из них, чьи имена мы знаем, тоже, разумеется, не были сиротами, но имена их отцов — не более чем бледные тени, едва способные спасти из пропасти забвения персонажей, которые их носят. Наиболее архаическое божество из всех известных нам — это сама Дану, богиня, давшая имя целому клану небожителей, — Туатха Де Данаан. Другие варианты ее имени — Ану или Ана [11]; они увековечены в названии двух широко известных горных вершин в окрестностях Килларни, которые, впрочем, в наши дни именуются просто «Сосцы», а в древности их название звучало как «Сосцы Аны». Ану (Дану) почиталась как матерь всего живого; «она привыкла заботиться обо всех богах», — пишет анонимный автор комментариев (IX в.) к Словарю ирландских богов, создание которого приписывают Кормаку, королю‑епископу Хасела. Муж богини нигде не назван по имени, однако по аналогии с мифологией бриттов можно предположить, что им был Байл, фигурирующий в гэльских преданиях в качестве бога Аида, то есть подземного царства, нечто вроде кельтского Плутона, от которого появились на свет первые люди. Сама Дану, по всей видимости, представляет олицетворение земли и ее плодородных сил, и в этом качестве ее можно сравнить с греческой богиней Деметрой. Все остальные боги, по крайней мере по титулу, считались ее детьми. Величайшим из них почитался Нуада по прозвищу Аргетламх, что означает «Муж с серебряной рукой». Он выполнял роль гэльского Зевса, или Юпитера, а также бога войны, поскольку у всех примитивных народов, для которых победа в войне почиталась главным проявлением милости небес, бог войны неизменно занимал главенствующее положение в их пантеоне. Аналогичным образом галльский бог Камул, имя которого означает «небеса», всегда отождествлялся римлянами с Марсом. Можно вспомнить и другие примеры. Этот бог обладал непобедимым мечом, одним из четырех главных сокровищ клана Туатха Де Данаан, двойным повелителем которого он считался. Нет никаких сомнений, что Аргетламх был одним из главных богов; как у гэлов, так и у бриттов, поскольку его имя постоянно встречается в топонимах на всей территории Британских островов, которые, по‑видимому, были завоеваны кельтами при его активной поддержке.

Мы можем представить его этаким кровожадным Марсом, упоенным битвой и жестокостью; его культ, как и культы его галльских «коллег», Тевтата и Хесуса, о которых повествует в своей поэме «Фарсалия» римский поэт Лукан, сопровождались человеческими жертвоприношениями, которыми грозный бог щедро делился со своими спутницами. Те, насколько мы можем судить, нисколько не уступали в кровожадности ему самому или галльскому Таранису, чей культ был «ничуть не милосерднее, чем культ скифской Дианы» и который замыкает лукановскую триаду, являя собой вполне подходящего компаньона «не знающему жалости Тевтату» и «ужасному Хесусу». К числу столь же воинственных богинь относились пять божеств: Фи, «злобная», Нимэйн, «ядовитая», Бадб, «неистовая», Маха, персонификация битвы. Самой главной из них почиталась Морриган, или Морригу, то есть «великая королева». Эта верховная гэльская богиня войны, напоминающая свирепую Геру, по всей вероятности, символизировала луну, которая, согласно представлениям древних народов, возникла раньше солнца. Культ луны сопровождался магическими обрядами и кровожадными ритуалами. Ее изображали облаченной в воинские доспехи и держащей в руке два копья. Ее боевой клич, подобно кличу Ареса и Посейдона в «Илиаде», был громким и грозным, словно крик десяти тысяч воинов. Великая королева всегда — на войне, среди богов или простых смертных, появлялась либо в своем подлинном облике, либо в своих излюбленных личинах — в образе черной вороны или серого ворона. В одной из старинных поэм рассказывается, как она возбуждает боевой дух воина:

Над головой его вопила,

Подскакивала и металась ведьма,

Паря над копьями и над щитами;

О, то была седая Морригу [12].

Помимо нее, среди воинов появлялись и прочие воительницы, Фи, Нимэйн, Бадб и Маха, и, охваченные исступлением битвы, вдохновляли их на новые подвиги. Иногда все эти фурии скрывались под общим именем Бадб. Рассказ о битве при Клонтарфе, в которой Брайан Бору выступил в 1014 году против норвежцев, приводит жестокую картину событий, происходящих, по верованиям гэлов, в мире духов, когда шум битвы начинал утихать и кровь воинов лилась рекой. "И тут появилась дикая, неистовая, кровожадная, злобная, мстительная, неумолимая, мрачная, воинственная, жестокая Бадб, с дикими воплями носившаяся у них над головами. За ней явились сатиры, и духи, и эльфы, и призраки долин, и всяческие колдуны и оборотни, и отвратительные демоны земли и воздуха, и дьявольские привидения; все они взывали к воинам, призывая их собрать все свое мужество и сразиться с ними. Когда же битва окончилась, они принялись бродить среди павших воинов; отрубая головы убитых, они называли их «урожаем Махи». Эти мрачные создания воинственной фантазии обладали удивительной живучестью. В то время как Нуаду, верховный бог войны, довольно рано исчез из гэльского пантеона, пав от рук фоморов в грандиозной битве между богами и фоморами, Бадб и Морриган, вместе с прочими кельтскими божествами, благополучно дожили до конца Средних веков. Точнее говоря, они уцелели и до наших дней в мире суеверий и сверхъестественных созданий, знакомых всем кельтоязычным народам, где действует их аватара [13] — серый ворон.

Величайшим после Нуаду богом был Дагда, имя которого, по мнению некоторых исследователей, означает «Добрый бог», или «Пламя бога». В старинном ирландском трактате «Выбор имен» рассказывается о том, что Дагда был богом земли; у него был котел под названием «Неиссякающий», в котором каждый находил себе пищу в соответствии со своими заслугами, и поэтому никто никогда не оставался им недоволен. Была у Дагды и живая арфа, Уаитни. Когда бог играл на ней, времена года шли установленным чередом: весна следовала за зимой, лето сменяло весну и уступало место осени, которая, в свою очередь, сменялась зимой. Дагда, считавшийся большим любителем и неутомимым поедателем овсяной каши, служил отражением примитивного сознания архаичных народов, питавшихся в основном зерном. В древнем предании о второй битве при Маг Туиред, сохранившемся в составе Харлейского манускрипта, дано описание одеяния бога. На нем была коричневая рубаха с широким вырезом на вороте, едва прикрывавшая его бедра, а поверх нее — широкая накидка, ниспадавшая с плеч. На ногах у него были башмаки из конской шкуры волосом наружу. Он повсюду таскал или, лучше сказать, возил за собой на колесе восьмизубую боевую палицу, настолько большую и тяжелую, что поднять ее могли только восемь сильных мужчин, а само колесо, когда бог взваливал на него палицу, оставляло глубокую борозду, напоминавшую границы между владениями. Седоголовый старик, неутомимый поедатель овсяной каши, он именно ей был обязан своей славой непобедимого воина. В битве между богами и фоморами Дагда совершил славные подвиги; так, однажды он захватил в плен однорукое, стоногое и четырехголовое чудовище по имени Мата, приволок его к «камню Бенна», что неподалеку от Бойн, и там убил его.

Матерью сына Дагды, Оэнгуса, была Боанн (Бойн). Бойн ассоциируется с легендой о реке Бойн, которой, по свидетельству Лейстерской книги, она не только дала имя, но и создала ее. Прежде на ее месте был ручей, так называемый ручей Троицы, скрывавшийся в тени девяти волшебных кустов орешника. На этих кустах росли орехи темно‑малинового цвета, обладавшие волшебным свойством: тому, кто сумеет сорвать их и тотчас съесть, открывались таинственные познания о сущности мироздания. Эта легенда, по всей видимости, представляет собой гэльский вариант древнееврейского мифа о древе познания добра и зла. Привилегией знать эти тайны пользовался лишь один вид существ — божественные лососи, обитавшие в ручье и тотчас проглатывавшие орехи, как только те падали с ветвей орешника в воду, и поэтому знали все и обо всем. Отсюда пошло выражение «вещие лососи». Всем прочим, в том числе и верховным богам, было строжайше запрещено приближаться к этому месту. И лишь Бойн, движимая непреодолимым любопытством, присущим всем женщинам, осмелилась нарушить этот запрет богов. Но едва она приблизилась к ручью, его воды поднялись, двинулись на дерзкую и всей своей мощью обрушились на нее. Бойн удалось спастись, но воды больше не вернулись в прежнее русло. Они стали рекой Бойн, а что касается знаменитых обитателей ручья, вещих лососей, то они с тех пор вечно кружат и кружат в речной глубине, напрасно пытаясь найти на дне волшебные орехи. Одного из этих волшебных лососей однажды поймал и съел знаменитый Финн Мак Кумхэйл, чем и объясняется обретенный им дар всеведения (см. главу 15, «Финн и фианы»). Такие объяснения причин возникновения рек — излюбленный прием ирландских легенд, отражающий присущее кельтам почтительное отношение к поэзии и знанию, в сочетании с предостережением, что к такому месту нельзя приближаться без страха. В преданиях, в частности, в тексте Лейнстерской книги, рассказывается о ручье Шеннон, который, как и Бойн, рассвирепев, вышел из берегов и бросился вдогонку за дерзкой нимфой по имени Сионан, дочерью Лодана, сына бога моря Лира. Сионан направилась к другому ручью, который носил название «ручей Коннлы» и протекал глубоко в морской пучине, то есть, другими словами, в стране Молодости. «Это тот самый ручей, — гласит предание, — у которого растет орешник, дающий мудрость и вдохновение, а также орешник поэтического искусства; на этих кустах в один и тот же час появляются листья, цветы и орехи, дождем падающие в воду, отчего в ручье поднимается волна цвета королевского пурпура». В рассказе, описывающем приближение Сионан к ручью, ничего не говорится о тех обрядах или ритуалах, которые она по незнанию не совершила, но сердитые волны набросились на нее, накрыли с головой и выбросили на берег Шеннона, где она и умерла, оставив реке свое имя. Этот миф об орешнике вдохновения и познания, а также образы бурных волн проходят через все ирландские легенды. Это с проникновенной чуткостью выразил ирландский поэт А.Е. Расселл в следующих строках:

В лесу дремучем, на холме там хижина стоит;

Небесным звездам и ветрам сей дом всегда открыт;

Сюда и заяц забежит, и ветерок впорхнет,

Покинув свой небесный трон, с заоблачных высот.

Когда же солнце озарит багрянцем небосвод,

Я знаю: то святой орех земле дарует плод

Из звездных россыпей, упав у Коннлы над ручьем;

Бессмертная вода его хранит в краю глухом.

Когда же дремлет ночь в росе и мир смиренно глух,

Мысль, повергающая в дрожь мой беспокойный дух ‑

Пурпурный плод с благих небес, колеблющих эфир,

И с древа жизни, чьи плоды объемлют целый мир.

У Дагды было семеро детей, из которых наибольшей известностью пользуются Бригита, Оэнгус, Мидхир, Огма и Бодб Дирг (Бодб Рыжий). Из числа его детей более всех прославилась Бригита: ее знают даже те, кто и понятия не имеет о кельтской мифологии. Первоначально она считалась богиней огня и очага, а также покровительницей поэзии, которую древние гэлы считали нематериальной, сверхъестественной формой огня. Однако раннехристианские миссионеры сумели навязать языческой богине роль христианской святой, и она, будучи канонизирована, получила широкую популярность под именем св. Бриджит или Брайд (см. главу 16 «Упадок и падение богов»).

Оэнгуса называли также Мак Ок , что означает «сын молодости» или, возможно, «молодой бог». Он, пожалуй, наиболее очаровательное создание кельтской мифологии, своего рода гэльский Эрот, вечно юный образ любви и красоты. Как у его отца, у Оэнгуса была арфа, но только не из дуба, как у самого Дагды, а из золота, издававшая настолько нежные и сладостные звуки, что услышавший ее не мог удержаться, чтобы не последовать за молодым богом. Его поцелуи стали птичками, незримо порхающими между парнями и девушками Эрина, щебеча им на ухо сладкие слова любви. Оэнгус тесно связан с берегами р. Бойн, где некогда высился его сказочный дворец и где до сих пор рассказывают множество легенд о его подвигах и приключениях.

Мидхир, также герой целого ряда легенд, по всей вероятности, был богом подземного царства, кем‑то вроде гэльского Плутона. В этой ипостаси он был связан с островом Фалга (это название, относящееся к острову Мэн, сохранилось до наших дней), на котором у него были три волшебные коровы и столь же волшебный котел. Кроме того, он был обладателем «Трех журавлей отказа и уверток», которых мы вправе считать олицетворением «ловких уловок». Эти журавли всегда стояли на страже у дверей его дома, и, когда к ним приближался человек, ищущий прибежища, первый журавль кричал: «Не подходи! Не подходи!», второй добавлял: «Уходи прочь! Уходи прочь!», а третий подхватывал: «Проходи мимо! Проходи мимо!». Однако верных птиц похитил у Мидхира Этхирн, алчный и завистливый поэт, коему они, несомненно, подобали куда больше, чем их первому хозяину, который никогда не был богом‑плутом или обманщиком. Напротив, Мидхир всегда предстает в образе жертвы плутов, безжалостно обманывающих его. Бог Оэнгус отнял у него жену, Этэйн (см. главу 11 «Боги в изгнании»), а его коровы, котел и прелестная дочь Блатнад стали добычей дерзких героев и полубогов из свиты короля Конхобара в золотой век Ольстера.

Позднее, в рукописных текстах, эти знаки поменялись местами и стали располагаться на горизонтальной линии, над и под ней, а гласные стали обозначаться короткими черточками вместо зарубок, например:

Выразительный образец надписи на алфавите огам — текст на колонне с небольшого мыса возле Данмор Хед в западном Керри. Эта надпись, читаемая по горизонтали, гласит:

то есть «Эрк, сын сынов, или Эрка (потомок) Модовинии».

Истоки этого алфавита остаются неясными. Некоторые исследователи относят его к глубокой древности, а другие считают, что он возник уже после появления христианства в Ирландии. Однако в любом случае не вызывает сомнений, что он возник на основе латинского алфавита, и, следовательно, его создатели были знакомы с последним.

Помимо своей функции покровителя литературы, Огма был еще и богатырем или, по крайней мере, сильнейшим среди профессиональных силачей клана Туатха Де Данаан. Он носил титул «Грианайнех», что означает «солнцеликий»; этим титулом он был обязан своей сверкающей внешности.

Последний из наиболее известных отпрысков Дагды — Бодб Дирг, Бодб Рыжий, играющий куда большую роль в поздних легендах, чем в более ранних. Именно он унаследовал от отца титул короля богов. Бодб Рыжий тесно связан с югом Ирландии, особенно с горами Гэлти и Луг Дирг, где у него был знаменитый сидх — подземный дворец.

Посейдоном клана богов Туатха Де Данаан был бог по имени Ллир, или Лер, но нам известно о нем очень немногое, особенно по сравнению с его знаменитым сыном, Мананнаном, величайшим и самым прославленным из его многогочисленного потомства. Мананнан Мак Лир (то есть Мананнан, сын Лира. — Прим. перев .) был прежде всего патроном мореплавателей, которые почитали его как «бога нагорий», покровителя торговцев, считавших его старейшиной своей гильдии. Его излюбленными местами были остров Мэн, которому он дал свое имя, а также остров Арран в Фирт оф Клайд, где у него был роскошный дворец под названием «Яблоневый Эмэйн». У Мананнана было немало знаменитых видов оружия, в частности, два копья, прозванных Желтое древко и Красный дротик, меч по прозвищу Мститель, который не переставал сокрушать врагов, а также два других меча, именовавшиеся Большой демон и Малый демон. Была у него и большая лодка по прозвищу Метла волн, которая двигалась сама собой, доставляя своего хозяина куда он только пожелает, и огромный конь по кличке Роскошная Грива, обгонявший весенние ветры и молнией мчавшийся как по суше, так и по волнам. Никакое, даже самое грозное оружие не могло пробить его волшебную кольчугу и заколдованный панцирь, а на его шлеме ослепительно сверкали два магических самоцвета, ярких, как солнце. Он даровал богам мантии, делавшие их невидимыми, как только те пожелают, и кормил их своими собственными поросятами, которые возрождались быстрее, чем гости успевали съесть их. Именно из них он, без сомнения, повелел приготовить угощения на своем знаменитом Вечном Пиру, так что гости, отведавшие их, никогда не старились. Таким путем слуги богини Дану навеки сохраняли молодость, а эль бога‑кузнеца Гоибниу делал их неуязвимыми для врагов. Считалось, что и сам Мананнан, и все остальные боги тоже должны были получить особое благословение, чтобы приобщиться к источнику вечной Жизни. Вплоть до самых последних дней бытования ирландского героического эпоса это сияющее божество не сходило с его страниц; не забылось оно и сегодня. Гоибниу, этот гэльский Гефест, посредством своего волшебного эля делавший неуязвимым племя богини Дану, сам ковал для него доспехи и оружие. Не кто иной, как он, с помощью бога‑плотника Лухтэйна и бога‑медника Крейдхна, изготовил доспехи для богов клана Туатха Де Данаан пред решающей битвой с фоморами. Столь же активно помогал ему и Диан Кехт, бог врачевания, имя которого, судя по объяснениям в «Выборе имен» и в «Словаре» Гормака, означало «бог здоровья». Именно он некогда спас Ирландию и имеет косвенное отношение к происхождению названия реки Бэрроу. Морриган, свирепая супруга этого небесного бога, родила сына столь ужасной наружности, что собственный врачеватель богов, предвидя грядущие беды, посоветовал предать его смерти. Так и было сделано; и когда Диан Кехт вскрыл сердце бога‑младенца, он обнаружил в нем трех змей, способных, если бы врачеватель своевременно не вмешался, вырасти, достичь гигантских размеров и проглотить всю Ирландию. Диан Кехт, не теряя ни мгновения, умертвил змей и предал их огню, ибо он опасался, что даже мертвые тела их могут причинить зло. Более того, он собрал их пепел и высыпал его в ближайшую реку, ибо его не оставлял страх, что и пепел их представляет опасность; так оно и оказалось, и, как только он высыпал пепел в воду, она буквально закипела, так что в ней тотчас погибло все живое. С тех пор река и зовется Бэрроу («кипящая»).

У Диан Кехта было несколько детей, двое из которых унаследовали дело отца. Их звали Мидах и его сестра Эйрмид. Кроме них, у него была и другая дочь, Этэйн, которая вышла замуж за Огму, и трое сыновей, которых звали Киан, Кете и Ку. Киан был отцом Этхлина, дочери Балор‑фоморки, сын которой стал символом вечной славы гэльского пантеона, его Аполлоном, богом солнца. Конечно же, это был Луг, прозванный Ламхфада, что означает «Длинные Руки» или «Стреляющий далеко». Однако изображается он не с луком, как Аполлон у греков, а с пращой, с помощью которой Луг совершал свои подвиги.

Его почитатели, увидев в небе радугу, вспоминали об этом страшном оружии; даже Млечный Путь кельты называли «Цепь Луга». Было у Луга и волшебное копье, которое, в отличие от пращи, богу не было нужды постоянно держать в руках, ибо копье это было… живым и отличалось ненасытной жаждой крови, так что успокоить его можно было, только погрузив его наконечник в усыпляющий отвар из толченых листьев мака. Почуяв приближение битвы, копье просыпалось, начинало рваться и метаться на ременной привязи и, разорвав ее, устремлялось прямо на ряды врагов. Еще одним атрибутом бога был волшебный пес, о котором в старинной поэме (ее авторство приписывается одному из героев‑фианов по имени Каоилти), сохранившейся в составе Лисморской книги, рассказывается следующее:

Тот достославный пес

Непобедимым был на поле брани;

Он был дороже всех сокровищ,

Носясь по полю огненным клубком.

Тот пес был знаменит особым даром

(А дар тот был превыше всех других):

Лишь стоило ему в ручье омыться,

Как воды в нем текли вином и медом.

Этого волшебного пса, а также волшебное копье и несъедаемых поросят Мананнана добыли для Луга сыны Туиреанна, отдав ему их в качестве уплаты части того громадного штрафа за кровопролитие, который он наложил на них за убийство ими своего собственного отца, Киана (см. главу 8 «Гэльские аргонавты»). В одном из преданий рассказывается, что бог Луг имел почетное прозвище Йолданах, что означает «Повелитель всех искусств» (см. главу 7, «Возвышение бога Солнца»).

Разумеется, мы упомянули лишь о некоторых наиболее значительных божествах гэльского пантеона, о древних богах и богинях, соответствующих таким фигурам эллинистического Олимпа, как Деметра, Зевс, Гера, Кронос, Афина, Эрот, Аид, Гермес, Гефест, Эскулап и Аполлон. у всех этих кельтских богов были многочисленные потомки, некоторые из них играют важную роль в героических циклах «Красной Ветви Ольстера» и преданиях о фианах. Кроме них, существовало необозримое множество второстепенных божеств, стоявших примерно в таком же отношении к верховным богам, как старейшины или воины племени — к своим вождям. Большинство из них, по всей вероятности, представляло собой местных божков различных кланов; это были те самые боги, которыми клялись герои этих кланов. Вполне возможно, что многие из них некогда были божествами туземных жителей; таковы иберийские боги Нет, Ри или Рои, Корб и Бетх; однако они не сыграли сколько‑нибудь заметной роли в легендах о богах гэльского пантеона.

Племя богини Дану было далеко не первыми божествами, обитавшими в Ирландии. Задолго до их появления на острове уже были боги‑странники, канувшие «во тьме и бездне времен». В этом отношении кельтская мифология напоминает верования других народов. Почти у всех древних племен мы встречаем древний, забытый круг божеств, пребывающих в тени богов правящего пантеона. Такими были Кронос и титаны эллинов, свергнутые Зевсом, который даже Гесиоду казался богом‑parvenu [14]. Гэльские предания упоминают о двух династиях богов, существовавших до появления Туатха Де Данаан. Первой из них было «племя Парталона». Парталон, их глава и предводитель, сын Серы, пришел — как приходят в этот мир, согласно представлениям кельтов, вообще все люди и боги — из потустороннего мира и высадился в Ирландии со свитой, состоявшей из двадцати четырех мужчин и двадцати четырех женщин, в число которых входила и его собственная жена, королева Дилгнейд. Первого мая, на праздник, именуемый Белтейн, королева была посвящена (т. е., возможно, принесена в жертву) Билу, богу смерти. В те давние времена Ирландия представляла собой одну голую равнину, лишенную всякой растительности; на острове было всего три озера и девять рек. Но по мере увеличения численности племени Парталона площадь страны постоянно расширялась. По мнению одних, это произошло чудесным образом, по мнению других — в результате неустанного труда племени Парталона. Как бы то ни было, за каких‑нибудь триста лет после прихода этого племени число равнин на острове выросло с одной до четырех, появилось семь новых озер, что было весьма кстати, поскольку численность самого племени Парталона, несмотря на постоянные битвы с фоморами, возросла с сорока восьми человек до пяти тысяч.

Войны, разумеется, были неизбежными. Все, чем правят истинные боги, являет собой вечную противоположность деяниям и владениям не‑богов — силам тьмы, зимней стужи, зла и смерти. Племя Парталона вступило в успешную борьбу со всеми этими темными силами. На равнине Итх Парталон нанес поражение их предводителю, гигантскому демону по имени Кихол Безногий, и разогнал толпы отвратительных исполинов и монстров. После этого наступил мир, продолжавшийся долгих триста лет. Затем, в тот же самый роковой день первого мая, на острове начался мор — таинственная эпидемия, продолжавшаяся неделю и уничтожившая все племя. Перед самым концом уцелевшие решили собраться вместе на той самой первой равнине, получившей название Сен Магх , что означает «старая равнина», чтобы живым было удобнее предавать земле умерших. Место погребения племени и сегодня нетрудно узнать по высокому холму в окрестностях Дублина, именуемому на картах «Таллахт», а в старину известному под названием Тамлехт Муинтре Партолайн , то есть «Чумная могила племени Парталона». Это, по‑видимому, представляет собой развитие наиболее ранней версии легенды, в которой чума даже не упоминалась, а рассказывалось о том, что племя Парталона, проведя несколько веков в Ирландии, возвратилось в потусторонний мир. Здесь мы скорее всего имеем дело с последствием постепенной эфемеризации, то есть превращения древних богов в обычных земных людей.

Вслед за племенем Парталона в Ирландию пришло племя Немхеда, воспринявшее традиции, предания и даже занятия своих предшественников. В эпоху их владычества Ирландия вновь расширила свои земли; на ней появились двенадцать новых равнин и четыре озера. Как и племя Парталона, люди Немхеда вели упорную борьбу с фоморами и в четырех решающих сражениях одержали победу над ними. После этого Немхед и еще более двух тысяч людей племени умерли от таинственной эпидемии, а оставшиеся в живых подверглись жестоким гонениям со стороны фоморов. Два короля фоморов, Морк, сын Дела, и Конан, сын Фебара, воздвигли на острове Тори башню из стекла. Этот остров, который всегда был источником их силы и где до сего дня рассказывают предания об их деяниях, служил для них своего рода опорным пунктом, откуда они требовали со всех ирландцев ужасную дань, весьма напоминающую дань, о которой рассказывается в греческом мифе о критском Минотавре. Две трети детей, родившихся у племени Немхеда в течение года, должны были приноситься в жертву на празднике Самхейн. Доведенные до предела отчаяния, уцелевшие люди племени Немхеда осадили башню и захватили ее, убив самого Конана. Однако торжество их оказалось недолгим. Другой король фоморов, Морк, собрал войско и нанес людям Немхеда столь сокрушительное поражение, что из шестнадцати тысяч мужчин, участвовавших в штурме башни, в живых осталось не более трети. И уцелевшим пришлось вернуться, откуда пришли, или умереть, что на языке мифа означает одно и то же.

Невозможно не заметить большое сходство между двумя этими мифическими вторжениями в Ирландию. Особенно показательно в этом отношении упоминание о загадочной эпидемии, погубившей все племя Парталона и почти всех людей Немхеда. Можно предположить, что эти легенды попросту дублируют друг друга и что первоначально существовало только одно предание, по‑разному воспринятое и усвоенное мифологизированным сознанием иберийцев и кельтов. По‑видимому, предание о Немхеде имеет кельтские корни, а легенда о племени Парталона возникла у аборигенов Ирландии. Имя Парталон, начинающееся на "п", является совершенно чуждым для гэльского языка. Более того, старинные хронисты приписывают Парталону дальних предков, определенно неарийские имена которых всплывут впоследствии в именах вождей Фир Волга. Немхед появился в Ирландии значительно позже, чем Парталон, подобно тому как гэлы, «сыны Мил Эспэйна», или милесиане, пришли на остров позже, чем иберийцы, или «люди Фир Болг».

Люди Фир Болг упоминаются в мифах как вторые колонизаторы Ирландии. В различных преданиях говорится о том, что они пришли из Греции или «Испании», что, по‑видимому, представляет собой постхристианский эвфемизм кельтского Гадеса, или Аида. Этот народ состоял из трех племен, именовавшихся «Фир Дхомхнанн», или «люди Домну», «Фир Гаилиоин», или «люди Гаилиоин», и «Фир Болг», или «люди Болг», но, несмотря на традицию, предписывающую называть весь племенной союз по имени первого племени, их обычно называли как раз наоборот — по имени последнего. Сохранилось немало любопытных историй об их жизни в Греции, о том, как они пришли в Ирландию, но все эти предания скорее всего вымышленные и не находят подтверждения в наиболее древних текстах.

Так, мы узнаем, что в годы их владычества люди Фир Болг поделили Ирландию между собой: клан Фир Болг правил в Ольстере, клан Фир Дхомхнанн, разделившийся на три отдельных королевства, занял Норт Мунстер, Саут Мунстер и Коннахт; а клан Фир Гаилиоин владел Лейнстером. Границы всех пяти этих провинций сходились на холме, именовавшемся в старину «холм Балора», а впоследствии получившем название «Уиснехский холм». Холм этот находится неподалеку от Ратхконратха в графстве Уэст Метх и, как считается, в глубокой древности отмечал собой самый центр Ирландии. Люди Фир Болг правили страной с момента ухода племени Немхеда и до появления племени богини Дану. Всего за этот период у них сменилось девять верховных королей. Когда в Ирландию прибыли боги клана Дану, островом правил король по имени Эохаидх, сьш Эрка, по прозвищу Гордый. Других свидетельств о существовании этого народа в Ирландии у нас практически нет. Однако совершенно очевидно, что первоначально это были не боги, а некое доарийское племя, которое, как обнаружили гэлы, высадившиеся в Ирландии, уже успело обосноваться на острове.

Существуют условия, при которых племя, стоящее на определенном этапе развития культуры, считают другие племена, находящиеся на более низкой стадии, либо полубогами, либо, напротив, полубесами. Страх и подозрительность, с которыми древние кельты относились к преуспевающим аборигенам острова, привели к тому, что они были наделены чертами «сверхчеловеков». Кельты очень боялись тех магических ритуалов, которые практиковали туземцы в своих хорошо укрепленных святилищах на холмах или труднодоступных островках посреди болотистых трясин. Гэлы, почитавшие себя детьми света, сторонились этих мрачных иберийцев, «детей тьмы». Да и сами названия их племен нередко давали для этого все основания. Так, существовали племена Корка‑Оидки («Люди тьмы») и Корка‑Дуибхни («Люди ночи»). Земли одного из племен западной Ирландии, так называемых Хи Дорхаиди («Сыны мрака»), именовались «страной ночи». Кельты, принесшие с собой в Ирландию своих собственных богов, отказывались верить, что даже клан богов, Туатха Де Данаан, мог без боя отобрать земли у столь искушенных колдунов и волхвов, как иберийцы.

Кроме того, эти племена, или кланы, считались каким‑то образом связанными с пресловутыми фоморами. Подобно тому, как наиболее крупное иберийское племя именовало себя «люди Домну», фоморы назывались «богами Домну», а один из их царей, Индех, — «сыном Домну». Таким образом, совершаемая в вечности битва между богами — детьми Дану и гигантами, сынами Домну, служит своего рода перенесенным в потусторонний мир отражением памяти о реальных столкновениях и битвах между интервентами‑кельтами и аборигенами‑иберийцами. Эти образы получили свое отражение и в позднейшем цикле о героях. Племена, захватившие Ольстер, par excellence [15] арийцы и гэлы, вовсе не были столь свирепыми врагами, как кланы Фир Дхомхнанн из Мунстера или Фир Гаилиоин из Лейнстера. Некоторые ученые усматривают в поздних преданиях о смертельной борьбе между Верховным королем Ирландии и мятежными фианами [16] последний исторический или мифологический отголосок межплеменных конфликтов древности.

Наконец, вслед за такими интервентами, как клан Фир Болг или фоморы, в Ирландии появились Туатха Де Данаан, клан гэльских богов. Древнейшее, по всей видимости, предание гласит, что они появились прямо с небес. Впрочем, более поздние версии этого предания утверждают, что их обителью была земля. По мнению одних, они обитали на севере, другие полагали, что они жили «на островах на южной окраине света». Жили они в четырех мифических городах, именовавшихся Финиас, Гориас, Муриас и Фалиас, где изучали поэзию и магию (на взгляд архаического сознания, две весьма близкие дисциплины), и именно оттуда принесли в Ирландию четыре главных своих сокровища. Из Финиаса на остров попал меч Нуады, от ударов которого никто из живых не мог ни укрыться, ни спастись; из Гориаса — смертоносная пика Луга; из Муриаса — знаменитый котел Дагды, а из Фалиаса — «Файлский Камень», более известный как Камень Судьбы, который впоследствии попал в руки первых королей Ирландии. По легенде, этот камень, когда к нему прикасались справедливые короли Эрина, обладал магической способностью утишать плач и горе. Некоторые считали этим волшебным камнем тот самый грубый обломок скалы, который Эдуард I в 1300 году приказал перенести из Скоуна в Вестминстерское аббатство, где он и хранился вплоть до 1996 года, будучи вмонтированным в коронационный трон. В этой связи можно указать на любопытный факт: в то время как шотландские легенды уверяют, что этот таинственный камень попал в Шотландию из Ирландии, ирландские предания также утверждают, что он был принесен в Шотландию из Ирландии.

Эти свидетельства представляются вполне убедительными, однако ведущие специалисты по археологии полагают, что Стоунский камень и Тарский камень не являются и никогда не являлись одним и тем же камнем.

Настоящий Лиа Файл (Файлский камень) всегда оставался в Ирландии и был перенесен со своего древнего места на вершине Тарского холма в 1798 году на могилу мятежников, похороненных возле кургана, известного в наши дни под названием «могила Кроппи».

Откуда бы — с небес или с края земли — ни пришли боги клана Туатха Де Данаан, они целой толпой высадились на берег Ирландии в тот самый мистический день первого мая, не встретив никакого отпора. Более того, туземцы, которых Харлейский манускрипт именует людьми клана Фир Болг, даже не заметили их. И чтобы и дальше оставаться не замеченными для аборигенов, Морриган, Бадб и Маха решили прибегнуть к помощи тех магических познаний, которыми они овладели в бытность в Финиасе, Гориасе, Муриасе и Фалиасе. Они рассеяли «дожди и густые непроницаемые „друидические“ туманы» по всем землям Ирландии, под воздействием которых на людей клана Фир Болг прямо из воздуха хлынули огонь и кровь, так что бедным туземцам пришлось три дня и три ночи прятаться в глухих убежищах. Однако у клана Фир Болг тоже были свои собственные друиды, и им в конце концов удалось остановить эту беду, прочитав ответные заклятия, в результате чего чары рассеялись и воздух опять стал чистым и прозрачным.

Тем временем клан Туатха Де Данаан, продвигаясь все дальше на запах, достиг места, именуемого «Морская равнина» в Лейнстере, где и встретились армии противников. Для начала оба войска выслали вперед по парламентеру для переговоров. Воины молча двинулись навстречу друг другу, зорко оглядывая один другого из‑за края щита. Но затем, сойдясь поближе, они разговорились, проявляя особый интерес к оружию друг друга, так что стали почти друзьями.

Воин клана Фир Болг с восхищением взирал на «очень красивые, тонкие, легкие и остроконечные копья» бойца Туатха Де Данаан, а на посланника клана богини Дану не меньшее впечатление произвели пики Фир Болг, «тяжелые, толстые, без наконечников, но остро заточенные». Слово за слово воины решили обменяться оружием, чтобы каждая из сторон, осмотрев оружие противника, могла хотя бы приблизительно оценить его силу. Перед тем как расстаться, посланник Туатха Де Данаан предложил клану Фир Болг через его посла заключить мир и поделить страну на две равные половины.

Вернувшись к своим, посол Фир Болг посоветовал им принять это предложение, однако их король Эохаид не пожелал этого. «Если мы отдадим этим чужеземцам половину, — заявил он, — они скоро потребуют и другую».

В то же время оружие клана Фир Болг произвело сильное впечатление на племя богини Дану. Воины Дану решили занять более удобную позицию для боя и, отступив к западу, на земли Коннахта и оказавшись на равнине, именовавшейся в древности Ниа, а в наши дни — Маг Туиред, что неподалеку от современной деревушки Конг, они решили построить свои ряды прямо перед перевалом Балтаган (современный Бенлеви), чтобы в случае поражения можно было спастись бегством.

Воины Фир Болг не отставали от них и расположились лагерем на противоположном краю равнины. Наконец Нуада, король клана Туатха Де Данаан, прислал парламентера с такими же предложениями, как и накануне. Однако клан Фир Болг вновь отверг их.

«Значит, — спросил их парламентер, — вы собираетесь дать нам бой?»

«Мы хотели бы заключить перемирие, — отвечали воины Фир Болг, — нам нужно починить оружие, почистить шлемы и наточить мечи. Кроме того, мы хотели бы сделать такие же копья, как у вас, а вы, наверное, тоже не прочь обзавестить такими пиками, как наши».

Итак, в результате этих по‑рыцарски честных, но, на взгляд современных дипломатов, наивных переговоров было заключено перемирие, продолжавшееся сто пять дней.

Наконец в середине лета два противоборствующих войска сошлись на поле боя. Воины богини Дану, сомкнувшие «свои широкие, обитые красной материей щиты», представляли собой настоящий «огненный строй». Им противостояли воины Фир Болг, «сверкая и поблескивая мечами, копьями, кинжалами и дротиками». Бою предшествовали смертельные поединки, в которых трижды девять бойцов Туатха Де Данаан противостояли такому же числу воинов Фир Болг и все до одного пали в бою. Затем последовали новые переговоры, целью которых было решить, как сражаться дальше: каждый день или через день. Более того, Нуада получил от Эохаида заверения, что в битвах непременно будет участвовать одинаковое количество бойцов с каждой стороны, хотя это, как сообщает нам легенда, было «очень невыгодно для короля [клана] Фир Болг, поскольку его войско имело большой численный перевес». Последовавшие за этим боевые действия представляли собой множество отдельных поединков, напоминающих битвы греков с троянцами, описанные в «Илиаде». В конце каждого дня победители возвращались в свой стан и освежались и залечивали раны, погружаясь в ванны с отваром из целебных трав.

Итак, первая битва при Маг Туиред продолжалась четыре дня, и обе стороны понесли тяжелые потери. Герой клана Фир Болг, Сренг, сразившийся с Нуадой, королем богов, нанес ему страшный удар и отрубил королю руку и половину щита. Гораздо меньше повезло Эохаиду, королю клана Фир Болг: он поплатился жизнью. Жестоко страдая от жажды, он с сотней уцелевших воинов отправился на поиски воды. Враги преследовали их вплоть до берегов Бали‑исадара в Слиго. Здесь король попытался отбиться от преследователей, но был убит, и на его могиле был насыпан курган. Оставшиеся в живых воины клана Фир Болг, числом не более трехсот, решили сражаться до последнего и не сдаваться. Однако бойцы Туатха Де Данаан предложили им во владение пятую часть Ирландии, какую они сами пожелают выбрать. Фир Болг согласились и выбрали Коннахт, ставший с тех пор их пристанищем на многие века, так что даже в XVII веке там можно было встретить людей, считавших себя потомками Сренга.

Письменные свидетельства об этом событии отличаются исторической достоверностью и, лишенные всякой мифологизации, резко контрастируют с описанием другой битвы того же названия, в которой Туатха Де Данаан сражались с полчищами фоморов. В Конге, расположенном неподалеку от места этой исторической драмы, сохранились архаические предания о них. На равнине «южной Маг Туиред» (как ее стали назвать, чтобы отличить от другой равнины — «северной Маг Туиред») сохранилось немало каменных кругов и курганов. Особенно много каменных кругов в окрестностях самой деревни; местные предания утверждают, что в старину их было гораздо больше, но их камень пошел на постройку стен и дамб. На месте, считающемся ареной древней битвы, тут и там встречаются большие пирамиды из камней. Ирландский хирург и любитель древностей сэр Уильям Уайльд, отец знаменитого Оскара Уайльда, пишет в своей книге «Луг Корриб: камни и острова», что его буквально поразило неожиданное сходство между деталями описания легендарного сражения, представленного в одном старинном манускрипте, и сохранившимися до наших дней преданиями, связанными с этими курганами, кругами и пирамидами. Это сходство говорило лишь об одном: свидетельства преданий имели абсолютную историческую достоверность. Некоторые совпадения весьма любопытны. Уайльд считал, что «клан Фир Болг» представлял собой колонию племени белгов, а «Туатха Де Данаан» были племенем данов. Однако племя богини Дану имеет столь явные мифические черты, что бесполезно и бессмысленно пытаться искать реальный его прототип в земном мире. Поистине сверхчеловеческие черты резко отличают Туатха Де Данаан от клана Фир Болг. В эпическом цикле об их подвигах со всей определенностью говорится о том, что Туатха Де Данаан — существа божественно плана, тогда как кланы Фир Болг, Фир Дхомхнанн и Фир Гаилиоин — такие же смертные люди, как и прочие жители Ольстера. Позднейшие исторические свидетельства упоминают о милесианских королях и о том, что трем указанным кланам было разрешено — при непомерно высокой арендной плате — селиться также в других районах Ирландии, за пределами Коннахта. Именно они в античных и средневековых анналах и хрониках нового времени именуются древнейшими жителями этой страны. По‑видимому, истина в данном случае заключается в том, что вся эта история войны между богами и кланом Фир Болг — плод домыслов сравнительно более позднего времени. В наиболее ранних документах есть упоминания лишь об одной битве при Маг Туиред. Появление своего рода «битвы‑двойника», по всей вероятности, следует отнести к XI веку, а ее автор вполне мог воспользоваться легендами, повествующими о подлинном сражении, в котором в старину встретились два неизвестных войска, положив этот эпизод в основу своей компиляции. Она не имеет никакого отношения к подлинно мифологическому преданию о некой грандиозной битве, в которой Туатха Де Данаан, боги гэлов, сражались с фоморами, богами иберийцев.

Очень интересна и даже забавна легенда, сохранившаяся в Книге Бурой Коровы. Она озаглавлена «Легенда о Туан Мак Кэйрелле»; в ней излагается своя собственная версия вторжения иноземцев в Ирландию.

Согласно этой легенде, святой Финнен, ирландский аббат, живший в VI веке, отправился с мирной миссией к некоему вождю по имени Туан Мак Кэйрелл, жившему неподалеку от монастыря Финнена, в деревушке Мовилл, графство Донегал. Туан отказался принять его, и святой целое воскресенье терпеливо просидел на пороге у двери вождя, пока, наконец, суровый воин‑язычник не впустил его в дом. Так между ними установились добрые отношения, и святой спокойно вернулся к своим монахам.

«Туан — человек добрый, — сообщил он им. — Он скоро придет к нам и поведает древние ирландские предания».

Этот понятный человеческий интерес к старинным мифам страны, по наблюдению многих исследователей, является характерной чертой, на которую постоянно указывают литературные памятники первых веков распространения христианства в Ирландии.

Вскоре после этого Туан действительно нанес святому ответный визит и пригласил его со своей братией посетить его крепость. Монахи спросили вождя, как его имя и откуда он родом, и были поражены его ответом. Вождь заявил: «Меня зовут Туан, сын Кэйрелла. Однако прежде я носил другое имя: Туан, сын Старна, сына Серы; мой отец, Старн, был братом Парталона».

«Поведай же нам историю Ирландии», — обратился к нему святой Финнен, и вождь начал свой рассказ.

Парталон, по его словам, был первым человеком, поселившимся в Ирландии. После страшного мора удалось выжить одному Туану, «ибо в старину никогда не бывало, чтобы после боя не оставалось хотя бы одного человека, который мог бы рассказать о случившемся». Туан остался один на всем острове, бродил от одной опустевшей крепости к другой, от скалы к скале, пытаясь найти укрытие от волков. Так он прожил в одиночестве целых двадцать два года, скитаясь по безлюдным пустыням, и в конце концов состарился и совсем одряхлел.

Так Туан стал королем всех оленей Ирландии, и оставался им на всем протяжении правления Немхеда.

Затем он рассказал о том, что немедийцы отправились в Ирландию целым флотом, насчитывавшим тридцать две большие лодки, каждая из которых вмещала тридцать человек. Они провели в плаваниях долгих полтора года, большинство из них погибло от голода, жажды и кораблекрушений. Спастись удалось лишь девятерым: это были сам Немхед и еще четверо мужчин и четыре женщины. Они высадились в Ирландии, и со временем численность этого клана достигла 8600. Затем все они таинственным образом умерли.

К Туану опять вернулись старость и дряхлость, но его ожидало новое перерождение. "Однажды, когда я стоял у входа в пещеру, — я хорошо это помню, — мое тело внезапно преобразилось и приняло другой облик. Теперь я стал диким вепрем и запел новую песню:

«Теперь я вепрь — а было время, когда я сиживал в кругу людей и рассуждал о Парталоне. Сияло солнце, и звучала песня. О, как хвалили все мои слова! Как нравились они прекрасным девам! А колесница вдохновенья несла меня все дальше по царству красоты. Как сладостно звучал мой голос! Мой шаг был легок и тверд в бою. Лицо мое сияло от восторга. И вот теперь — увы! — я стал угрюмым черным вепрем… Да, так и есть. Я вепрем стал. Зато я вновь помолодел, стал сильным и счастливым. Стал королем всех кабанов и вепрей в Ирландии и, следуя обычаям своим, покинул свое новое пристанище, почуяв, что беспомощная дряхлость опять преследует меня, и возвратился вновь на земли Ольстера. Там, только там мне удавалось преобразиться, сбросив старый облик. Вот почему я поспешил туда, в тот край, где я смогу облечься в новую и молодую плоть».

Затем Туан, продолжая свой рассказ, поведал, что на побережье Ирландии высадился Семион, сын Стариата, от которого и произошли впоследствии Фир Болг и другие кланы, заявившие о себе в более позднюю историческую эпоху. И опять к нему вернулись старческая слабость и дряхлость, а за ними последовало новое преображение: на этот раз он превратился в «огромного морского орла» и опять обрел молодость, свежесть и крепость сил. После, этого он рассказал монахам, что тут появились Туатха Данаан, племя Дану, «те истинные боги и мнимые божки, от коих, как известно всем и каждому, ведут свой род ученые мужи Ирландии». Вслед за ними появились сыны Мил Эспэйна, победившие Туатха Де Данаан и подчинившие их себе. В это время Туан пережил новое превращение; он крепился и не спал целых девять дней, но затем «на меня напал глубокий сон, и я нежданно стал лососем». Он долго жил в речных стремнинах, не раз спасаясь от сетей рыбачьих, но наконец попал в одну из них; ее забросила супруга Кэйрелла, который был у них вождем. «О, женщине ужасно не терпелось съесть целиком меня и без остатка, и скоро я попал в желудок к ней». Затем он родился опять, на этот раз став Туаном, сыном самого Кэйрелла, но в нем до сих пор сохранилась память о прежних жизнях, обо всех своих превращениях и славных эпизодах истории Ирландии, и он поспешил поделиться всеми этими воспоминаниями с христианскими монахами, которые тотчас бережно записали его рассказы.

Это языческое предание, передающее атмосферу седой древности и детской средневековой веры в чудеса, напоминает превращения уэльского героя Талесина, также ставшего орлом, свидетельствуя о том, что идея о переселении душ крепко завладела воображением древних кельтов.

Основными источниками информации для нас в этой главе являются переводы текста Харлейского манускрипта, озаглавленного «Вторая битва при Мойтуре».

Потеряв в этом сражении с кланом Фир Болг руку, король Нуада получил прозвище Аргетламх, то есть «Серебряная Рука». Дело в том, что Диан Кехт, бог‑врачеватель клана Туатха Де Данаан, сделал ему искусственную, серебряную, руку, двигавшуюся на особых сочленениях и действовавшую совсем как настоящая. С одной стороны это, конечно, было хорошо, но с другой — обернулось для Нуады бедой, ибо, согласно кельтским обычаям, калека и увечный не может занимать королевский трон. Поэтому Нуада был низложен, и весь клан Туатха Де Данаан собрался на совет, чтобы выбрать себе нового короля.

Участники совета согласились, что из политических соображений им разумнее всего заключить мир с фоморами, пресловутыми морскими гигантами, и даже вступить в союз с ними. Поэтому они послали письмо Бресу, сыну короля фоморов Элатхана, приглашая его прибыть в Ирландию и стать их повелителем. Брес, разумеется, принял это предложение, и хозяева тотчас женили его на Бригите, дочери Дагды. В то же время у Киана, сына Диан Кехта, целителя Туатха Де Данаан, был сын Луг, рожденный от Этлинн, дочери фомора Балора. Итак, Брес стал королем и вступил во владение всеми землями и дворцом, но, в свою очередь, поручился, что немедленно отречется и покинет престол, если его правление разочарует тех, кто избрали его королем.

Но, несмотря на все свои лукавые обещания, Брес, будучи как и все люди его племени, коварным и жестоким, немедленно обложил своих подданных огромной данью. Он требовал уплаты дани с каждого очага, с каждой тестомешалки и с каждой ручной мельницы и, кроме того, установил подушную подать в размере одной унции золота с каждого члена клана Туатха Де Данаан. Будучи могущественным колдуном, он отбирал себе молоко у всех их коров. Поначалу он потребовал отдать ему всех буро‑коричневых и бесшерстных коров, и племя богини Дану покорно отдало их ему, однако Брес приказал прогнать весь скот Ирландии между двумя огромными кострами, вследствие чего их шкуры пообгорели, подпалились и лишились ворса. Таким образом, Брес завладел монопольным правом распоряжаться главным источником питания на острове. Чтобы заработать себе на пропитание, все боги Туатха Де Данаан, в том числе и верховные божества, вынуждены были гнуть спину на Бреса. Силач Огма был послан собирать дрова и хворост, а Дагда работал на строительстве крепостей и замков. Однажды, когда Дагда работал на стройке, к нему подошел его сын Оэнгус.

— Ты почти что закончил строительство этого замка, — сказал он. — Какую же награду ты надеешься получить от Бреса, когда окончишь свой труд?

Дагда отвечал, что он пока что не задумывался над этим.

— Позволь мне дать тебе один совет, — проговорил Оэнгус. — Попроси у Бреса позволения собрать весь скот Ирландии на одной равнине, чтобы ты смог выбрать одну из коров себе. Он наверняка согласится. И тогда выбери телку черной масти по кличке Океан.

Закончив строительство крепости, Дагда отправился к Бресу за наградой.

— Ну, чего ты хочешь за свой труд? — спросил король.

— Прикажи собрать весь скот Ирландии на этой равнине, чтобы я смог выбрать себе одну из коров — всего одну. Брес так и сделал, и Дагда выбрал телку черной масти, о которой говорил ему Оэнгус. Король, ожидавший, что Дагда запросит у него куда большую награду, рассмеялся, посчитав его наивным простаком. Однако Оэнгус, как стало ясно впоследствии, дал отцу очень мудрый совет.

Тем временем Брес все больше и больше угнетал племя богини Дану. Обычно короли щедро угощают всех приходящих к ним, но при дворе Бреса люди давно уже не отхватывали ножом куски сала, а запах эля и вовсе забыли. Никто — ни знаменитые поэты, ни искусные музыканты, ни ловкие жонглеры — не развлекал гостей своим искусством, ибо Брес был скуп и не терпел излишеств. Наконец он урезал до минимума и без того скудное пропитание, отпускавшееся богам. Они стали получать пищи так мало, что начали быстро слабеть от голода. Огма, вконец ослабев, стал приносить дров втрое меньше, чем требовалось для отопления домов, так что боги начали страдать не только от голода, но и от стужи.

Именно в это тяжелое время два целителя — Мидах, сын Диан Кехта, бога врачевания, и Эйрмид, его дочь, — тайком проникли в замок, где жил свергнутый король Нуада. Привратник Нуады, такой же калека (он лишился одного глаза), как и его господин, печально сидел у ворот. На коленях у него, свернувшись калачиком, спала кошка. Привратник спросил их, кто они и откуда.

— Мы — искусные врачеватели, — отвечали они.

— Ну, если так, — отозвался привратник, — не могли бы вы сделать мне новый глаз.

— Сколько угодно, — согласились врачеватели. — Мы можем взять один из глаз этой кошки и пересадить его тебе на место твоего вытекшего глаза.

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы это сделали, — отвечал он, и Мидах с Эйрмид тотчас вынули у кошки глаз и вставили его привратнику в глазницу черепа.

Далее в истории говорится о том, что эта операция оказалась для привратника не вполне удобной, поскольку пересаженный глаз сохранял все кошачьи повадки, и, когда его новый хозяин хотел спать по ночам, зоркий кошачий глаз упорно высматривал мышей, а днем был закрыт и дремал. Тем не менее привратник ужасно обрадовался, побежал и рассказал все Нуаде, который распорядился, чтобы врачевателей, совершивших столь волшебное исцеление, немедленно привели к нему. Войдя, врачи услышали, что бывший король стонет; оказалось, что у Нуады загноился один из суставов в том месте, где его искусственная серебряная рука соприкасается с телом. Мидах спросил короля, где же его настоящая рука, и услышал в ответ, что она зарыта глубоко в земле. Мидах выкопал ее, приладил на прежнее место к культяшке Нуады и сделал тугую перевязку, сказав: «Жилы с жилами, кости с костями, а ну‑ка, срастайтесь!» И за три дня и три ночи рука прижилась, приросла на прежнем месте и стала действовать как и прежде, так что Нуада снова стал здоров.

Когда Диан Кехт, отец Мидаха, услышал об этом, он страшно разгневался при мысли, что его сын превзошел его самого в искусстве врачевания. Он тотчас послал за ним и, как только сын вошел, ударил его по голове мечом, пробив кожу, но не повредив мышц. Мидах с легкостью залечил эту ранку. Тогда Диан Кехт ударил его вновь, и на этот раз рана была уже до кости. Мидах излечил и эту рану. Когда же отец ударил его в третий раз, меч прорубил лобовую кость и задел мембрану мозга. Но Мидах и на этот раз смог залечить рану. Однако четвертым ударом Диан Кехт прорубил череп и рассек мозг надвое, и Мидах уже ничего не смог поделать. Он мгновенно умер, и Диан Кехт похоронил его. На его могиле выросло триста шестьдесят пять стебельков травы, по одному для излечения всех болезней каждого из трехсот шестидесяти пяти нервов, имеющихся в человеческом теле. Эйрмид, сестра Мидаха, бережно сорвала их и разложила на своем плаще в соответствии с их лекарственными свойствами. Однако ее гневный и жестокий отец скомкал плащ и непоправимо перемешал травинки. Если бы он этого не сделал, замечает старинный переписчик, люди умели бы излечивать любые болезни и таким обазом обрели бы бессмертие.

Исцеление руки Нуады произошло как раз в то время когда племя богини Дану наконец убедилось, что жестокость и тиранию Бреса терпеть больше невозможно. Последней каплей, переполнившей чашу терпения богов, стало оскорбление, которое Брес нанес Кэйрбру, сыну Огмы, богу литературы. Это оскорбление нанесло удар по традиционным ценностям. Поэты всегда пользовались у кельтов особым почетом, и, когда Кэйрбр, бард Туатха Де Данаан, пришел в гости к Бресу, он ожидал, что его примут с подобающим почтением и усадят за стол рядом с королем. Однако вместо этого Брес отвел ему тесную, темную комнатку, где не было ни очага, ни постели и вообще никакой мебели, за исключением низенького стола. На столе стояло блюдо с маленькими кусочками засохшего хлеба; это и было угощение для знаменитого барда. На следующее утро Кэйрбр встал очень рано и покинул дворец, даже не увидевшись с Бресом. У поэтов существовал обычай: перед тем как покинуть двор короля, полагалось сложить хвалебные стихи в честь хозяина, однако оскорбленный Кэйрбр вместо панегирика сочинил едкую сатиру на Бреса. Это было первое сатирическое стихотворение, написанное в Ирландии; на наш взгляд, оно сохраняет характерные черты, говорящие о его древности. В переводе оно звучит примерно так:

Ни мяса на тарелках,

Ни молока в кувшинах;

Ни крова для бездомных,

Ни золота для бардов:

Пусть Брес подавится щедротами своими!

Столь резкая сатира, брошенная Кэйрбром в лицо королю, надо полагать, заставила последнего вспыхнуть от ярости. Она представляла собой несмываемый позор, и тот, на кого он ложился, не мог более занимать королевский трон. Клан Туатха Де Данаан обратился к Бресу и потребовал от него отречься и возвратить трон прежнему королю.

Брес был вынужден покориться. Он вернулся на родину в страну фоморов, укрытую морскими волнами, и обратился с жалобой к своему отцу, королю Элатхану, с просьбой собрать войско и помочь сыну возвратить себе трон, фоморы собрались на совет, на котором присутствовали Элатхан, Тетра, Балор, Индех и все прочие воины и вожди, и решили собрать огромное войско и отправиться в Ирландию. Они хотели с помощью магии опустить всю Ирландию под воду, на дно моря, где люди богини Дану ни за что не смогут отыскать ее.

В это же самое время в Таре, столице клана Туатха Де Данаан, собрался другой совет. Нуада праздновал свое возвращение на престол, устроив для простых людей богатый пир. Когда пир был в самом разгаре, в ворота дворца вошел некий незнакомец в одежде короля. Привратник спросил его, кто он и откуда.

— Мое имя — Луг, — отвечал незнакомец. — Я внук Диан Кехта; его сын, Киан, — мой отец; я прихожусь внуком и Балору, ибо его дочь Этлинн — моя мать.

— Но чем же ты занимаешься? — продолжал расспросы привратник. — Сюда может войти лишь тот, кто показал себя искусным в каком‑нибудь деле или ремесле.

— Я плотник, — отвечал Луг.

— Ну, плотник нам не нужен. У нас уже есть отличный плотник. Его зовут Лухтэйн.

— Я хороший кузнец, — продолжал Луг.

— И кузнеца нам не надобно. Кузнец у нас тоже есть. Его имя — Гоибниу.

— Я — бывалый воин, — стоял на своем Луг.

— И воинов нам не нужно. У нас ведь есть знаменитый богатырь Огма.

— Я умею играть на арфе, — продолжал Луг.

— Ну, арфист у нас — лучше не бывает.

— Я — воин, полагающийся скорее на искусство, чем на грубую силу.

— И такой воин у нас уже есть.

— А еще я поэт и знаток всяких преданий, — сказал Луг.

— И таких нам не надо. Среди нас — самый знаменитый поэт и сказитель.

— Я еще и волшебник, — настаивал Луг.

— Чего‑чего, а волшебников нам не надо. Чародеев и друидов у нас несметное множество.

— Ну, тогда я врачеватель, — отозвался Луг.

— Наш врачеватель — сам Диан Кехт!

— А я еще и виночерпий, — настаивал Луг.

— И виночерпии у нас есть, целых девять.

— Раз так, то я — медник.

— И медника нам не надо. Медник у нас просто замечательный. Его зовут Крейдхн.

— В таком случае спросите короля, — заявил Луг. — Спросите, есть ли у него человек, совмещающий в одном лице все эти ремесла и искусства; и если есть, то тогда я действительно не нужен в Таре.

Услышав это, привратник вошел во дворец и поведал королю, что пришел некий человек, именующий себя Луг Йолданах, или «Повелитель всех искусств»; он утверждает, будто знает все на свете ремесла.

Король распорядился пригласить своего лучшего шахматиста, чтобы тот сыграл с незнакомцем в шахматы. Луг легко обыграл его, изобретя при этом новую защиту, получившую название «защита Луга».

Тогда Нуада пригласил его во дворец. Войдя в зал, Луг уселся на кресло, именовавшееся «кресло сказителя», на которое обычно садились лишь мудрейшие мужи.

Силач Огма захотел показать свою силу. На полу зала лежал камень, настолько огромный, что сдвинуть его могли лишь четыре упряжки быков. И вот Огма толкнул эту глыбу в сторону двери и выбросил ее за порог. Тогда Луг, поднявшись с кресла, приволок камень обратно в зал. Однако этот громадный камень был лишь обломком куда более тяжелой глыбы, лежавшей на дворе дворца. Луг поднял и ее и тоже притащил в зал.

Тогда весь клан Туатха Де Данаан попросил его сыграть на арфе. Луг заиграл «усыпляющую мелодию», и король со всем своим двором заснули глубоким сном и проспали целые сутки, проснувшись на следующий день в тот же самый час. Затем Луг заиграл печальный мотив, и все боги горько заплакали. А напоследок он сыграл им веселую, жизнерадостную мелодию.

Когда Нуада воочию убедился в столь разнообразных и удивительных талантах Луга, он задумался — а не сможет ли столь щедро одаренный человек оказать ему решающую помощь в битве против фоморов. Посоветовавшись с другими богами и выслушав их мнение, король уступил свой трон Лугу на тридцать дней, а сам уселся в кресло «сказителя».

Луг без промедления собрал всех богов Туатха Де Данаан на совет.

— Фоморы, вне всякого сомнения, скоро нападут на нас, — сказал он. — Что каждый из вас способен сделать ради общей борьбы с ними?

Первым отвечал Диан Кехт:

— Я берусь полностью излечить любого раненого, если только у него не отрублена голова, не поврежден мозг и не сломан позвоночник.

— А я, — заявил кузнец Гоибниу, — клянусь заменить каждый сломанный дротик и меч на новые, даже если война будет продолжаться семь лет. Мои новые копья будут настолько грозными, что будут бить без промаха, всякий раз нанося смертельную рану. Дулб, кузнец фоморов, не сможет сделать ничего подобного. Клянусь, мои копья решат судьбу сражения.

— А я, — воскликнул медник Крейдхн, — сделаю прочные заклепки для копий и рукоятки для мечей, а еще шипы и оковку для щитов!

— А я, — проговорил плотник Лухтэйн, — сделаю щиты и древки для копий из самого прочного дерева.

Силач Огма пообещал убить короля фоморов и трижды девять его приближенных, а еще захватить в плен треть войска фоморов.

— А ты, о Дагда, — спросил Луг, — чем поможешь ты?

— Я буду сражаться, — отвечал Дагда, — изо всех сил, никого не жалея. И когда два войска сойдутся на поле боя, буду крушить своей палицей кости фоморов до тех пор, пока они не захрустят, как галька под копытами коней.

— А что скажешь ты, о Морриган? — обратился к богине Луг.

— Я буду без устали преследовать их, когда они обратятся в бегство, — отвечала она. — А я всегда настигаю тех, за кем погналась.

— Ну а ты, о Кэйрбр, сын Этэйн? — обратился Луг к поэту. — Что будешь делать ты?

— Я буду возглашать быстродействующие заклинания против врагов. Своими сатирами я развею в прах их честь и доблесть, и они, заслушавшись меня, не смогут противостоять нашим воинам.

— А ты, о волшебник, чем поможешь нам ты?

— Мы прибегнем к нашему магическому искусству, — отозвался Матхган, главный виночерпий клана, — и обрушим на фоморов двенадцать горных вершин Ирландии. Этими горами будут Слив Лиг, Денна Улад, горы Моурн, Бри Рури, Слив Блум, Слив Снехта, Слемиш, Блай‑Слиаб, Непхин, Слиаб Макку Белгодон, Сегайс [17] и Круахан Эйгл [18].

Наконец Луг спросил виночерпиев, чем они собираются помочь богам.

— А мы с помощью колдовства, — отвечали виночерпии, — спрячем от фоморов двенадцать самых больших озер и двенадцать главных рек Ирландии, чтобы враги нигде не смогли найти воду, даже когда их охватит сильная жажда. И тогда вода начнет сама ускользать от фоморов, так что они не получат ни капли ирландской воды; а племя богини Дану сможет пить вволю, сколько бы ни продолжалась эта война, даже если она продлится семь лет. Затем виночерпии поведали Лугу, что двенадцатью главными озерами Ирландии были Лох Дерг, Лох Луимнигх [19], Лох Корриб, Лох Ри, Лох Маек, Стрэнгфорд Лох, Лох Лэйг, Лох Нигх, Лох Фойл, Лох Тара, Лох Ригх и Мар‑Курлью Хиллз между Роскоммоном и Слито. Гроаг Патрик. Устье Шэннона лох, а двенадцать главных рек острова — это Буш, Бойщ Банн, Нем, Ли, Шэннон, Мой, Слиго, Эрн, Финн, и Суйр.

А напоследок друид Фигол, сын Мамоса, заявил:

— Я направлю три огненных потока прямо в лицо фоморам, волшебными чарами отберу у них две трети их сил и мужества; племя же богини Дану, наоборот, с каждым вздохом будет набираться все больше и больше сил и храбрости, так что они не почувствуют ни малейшей усталости, даже если битва будет продолжаться целых семь лет.

И все боги решили готовиться к войне и постоянно советоваться обо всем с Лугом.

Приготовления к войне продолжались целых семь лет. В этот период имел место удивительный эпизод, который можно назвать аргонавтикой гэльской мифологии. Эта история упоминается в «Словаре Кормака» (IX в.), а также в различных ирландских и шотландских манускриптах, в том числе и в Леканской книге.

Несмотря на свержение Бреса, фоморы по‑прежнему требовали от племени богини Дану уплаты ежегодной дани и присылали своих сборщиков податей, числом девять раз по девять. Те явились на «Балоров холм» и ожидали появления богов, приносящих им дань, но вместо этого увидели, как к холму приближается молодой мужчина. Он скакал верхом на Роскошной Гриве, жеребце Мананнана, сына Лира; на нем сверкали панцирь и шлем Мананнана, которые не могло пробить никакое оружие, а в руках у него были меч, щит и отравленные дротики. «Солнцу подобно, — гласит предание, — было лицо его и роскошь его облачения, так что глаза фоморов были не в силах выдержать это сияние». И неудивительно! Ибо это был сам Луг, Стреляющий далеко, бог Солнца — новый бог гэльского пантеона. Он напал на сборщиков податей, присланных фоморами, и перебил их всех, оставив лишь девятерых, которым приказал вернуться к своим хозяевам и передать им, как расправляются боги с наглецами.

Это вызвало в подводном королевстве настоящий переполох.

— Кем же был этот грозный воин? — спросил Балор.

— О, уж я‑то знаю, — отозвалась его жена. — Это, наверное, сын нашей дочери Этлинн; я даже могу предсказать, что, раз уж он решил связать свою судьбу с племенем своего отца, нам никогда больше не вернуть себе власть в Эрине.

Вожди фоморов поняли, что расправа со сборщиками податей, посланными ими в Эрин, означает, что клан Туатха Де Данаан умеет и будет сражаться насмерть. Чтобы обсудить план дальнейших действий, вожди собрали совет, в этом совете участвовали короли фоморов — Элатхан, Тетра и Индех, сам Брес, Балор Страшный Удар, Кетхлен Кривой Зуб, жена Балора, двенадцать белогубых сыновей, а также все друиды и вожди фоморов.

Тем временем Луг разослал гонцов по всему Эрину, призывая всех богов Туатха Де Данаан присоединиться к нему. На этот зов откликнулся даже отец самого Луга, Киан, представлявший собой солнечное божество второго плана и бывший сыном Диан Кехта, бога врачевания. Придя на равнину Муиртемне (или Муиртумне) [20], он заметил трех воинов в полном вооружении, направлявшихся в его сторону, к нему. Подойдя поближе, он узнал в них троих сыновей Туиреанна, сына Огмы. Их звали Бриан, Иухар и Иухарба. Между этими тремя братьями и самим Кианом, а также его братьями Кете и Ку по какой‑то причине возникла скрытая вражда. Киан понял, что очутился в трудном положении. «Если бы со мною были мои братья, — подумал он про себя, — мы задали бы этим наглецам хорошую трепку, а теперь я один, и мне лучше где‑нибудь спрятаться от них». Оглядевшись по сторонам, он заметил стадо свиней, пасшееся на равнине. Киан, как и все прочие боги, обладал способностью принимать любой облик и, шлепнув себя волшебной палочкой, тотчас превратился в поросенка, юркнул в стадо и принялся мирно пастись рядом с остальными свиньями.

Однако сыны Туиреанна успели его заметить.

— Что же сталось с тем воином, который минуту назад направлялся в нашу сторону по равнине? — обратился к братьям Бриан.

— Да, мы тоже видели его, — отвечали они. — Но теперь мы и ума не приложим, куда он мог подеваться.

— Значит, вы не проявили должной бдительности, которая просто необходима на войне, — заметил старший брат. — Но я‑то отлично знаю, что с ним сталось. Он шлепнул себя палочкой друидов и превратился в поросенка. Теперь он пасется вон в том стаде, уткнувшись рылом в землю, как и прочие свиньи. Я даже могу назвать его имя. Это не кто иной, как Киан, а он, сами знаете, наш давний недруг.

— Какая жалость, что ему вздумалось превратиться в свинью, — отвечали братья. — Ведь эти свиньи тоже принадлежат Туатха Де Данаан, и даже если мы захотим перебить их всех, Киан вполне может успеть ускользнуть от нас.

Тогда Бриан опять упрекнул своих братьев.

— Вы слишком невнимательны, — заявил он, — если не можете отличить волшебного оборотня от обычного зверя. Ну, ничего, я вас научу. — С этими словами он слегка шлепнул их своей собственной волшебной палочкой, после чего те превратились в огромных косматых псов и тотчас бросились к свиньям.

Псы— оборотни мигом нашли оборотня‑поросенка и выгнали его из стада на открытое место. Затем Бриан поднял свое копье и метнул его в поросенка. Раненый оборотень принялся умолять о пощаде.

— Это настоящее злодеяние с твоей стороны — брать в руки копье! — закричал он человеческим голосом. — Ты ведь знаешь, что я вовсе не поросенок, а Киан, сын Диан Кехта. Отпусти меня!

Иухар и Иухарба были готовы отпустить его, но их свирепый брат уверял их, что с Кианом надо покончить, даже если он сумеет воскреснуть хоть семь раз. Тогда Киан решил прибегнуть к хитрости.

— Отпусти меня, — попросил он, — хотя бы для того, чтобы я смог принять человеческий облик, прежде чем вы меня убьете.

— С радостью, — отозвался Бриан. — Мне даже будет гораздо приятнее убить человека, чем свинью.

Тогда Клан прочитал особое заклинание, сбросил облик свиньи и предстал перед братьями в своем настоящем виде.

— Теперь вы должны сохранить мне жизнь, — заявил он.

— Даже и не подумаем, — возразил Бриан. — Ну, тогда для вас настанут самые тяжелые дни, которых вы еще не знали, — продолжал Киан. — Если бы убили меня в облике свиньи, вам пришлось бы всего‑навсего заплатить цену свиньи, а если вы убьете меня сейчас, то уверяю вас, что никому и никогда еще в этом мире не приходилось платить такой огромный штраф за убийство, который придется уплатить вам за убийство меня.

Однако сыны Туиреанна не стали его слушать, сбили его с ног и принялись швырять в него камни до тех пор, пока его тело не превратилось в бесформенную массу. Шесть раз они пытались предать его тело земле, но земля в ужасе возвращала его обратно. На седьмой раз пашня все‑таки приняла его, и братья придавили его камнями и кое‑как засыпали землей. Похоронив Киана, они отправились в Тару. Тем временем Луг ждал, когда же вернется его отец. Однако тот все не приходил, и Луг решил сам отправиться на его поиски. Он нашел следы отца на равнине Муиртемне, а самого Киана нигде не было видно. И тогда вечная земля, которая была свидетелем убийства, заговорила с Лугом и поведала ему всю правду. Тогда Луг откопал тело отца и увидел, какую смерть пришлось ему принять. Затем он оплакал отца, опустил его обратно в землю, насыпал высокий курган [21] и поставил на нем каменный столб с памятной надписью на алфавите огам.

Вернувшись в Тару, Луг вошел в большой зал дворца. Зал был полон людей племени богини Дану, и Луг тотчас увидел троих сынов Туирсанна. Тогда Луг потряс «цепью вождя», с помощью которой гэлы взывали к вниманию собравшихся, и, когда все умолкли, произнес:

— Племя богини Дану, к вам обращаюсь я. Какую месть вы сочли бы достойной карой для убийцы вашего отца?

Присутствующие были поражены и не могли опомниться от изумления. И тогда король Нуада ответил за всех:

— Уж не твой ли отец убит?

— Увы, так оно и есть, — отозвался Луг, — более того, я вижу тех, кто это сделал, и они сами лучше меня знают, как все это случилось.

Тогда Нуада объявил, что он не удовлетворился бы ничем, кроме смерти убийц отца, и все остальные боги, в том числе и сами сыны Туиреанна, сказали то же самое.

— Итак, те, кто сделал это, подтвердили твои слова — воскликнул Луг. — Раз так, не выпускам их из зала, прежде чем они не расплатятся со мной за кровь моего отца!

— Если бы убийцей твоего отца был я, — заявил Нуада, — я посчитал бы, что дешево отделался, раз ты требуешь за убийство не смерти, а только расплаты.

Сыны Туиреанна шепотом посовещались между собой. Иухар и Иухарба склонялись признать свою вину, но Бриан опасался, что, если они признают себя виновными, Луг откажется от обещания взять с них только штраф и потребует их смерти. Стоя посреди зала, Бриан заявил, что хотя они и не убивали Киана, но из страха перед гневом Луга, который подозревает именно их, они согласны заплатить такой же штраф, как если бы убийцами были они.

— Разумеется, вам придется его выплатить, — проговорил Луг — А теперь я скажу вам, каким должен быть этот штраф. Слушайте: вы должны мне три яблока и свиную кожу, копье и двух коней с колесницей, и еще семь свиней и собаку, и вертел для жаркого, и три вопля на холме. Такова моя цена, и если она кажется вам слишком высокой, могу кое‑что сбавить, а если нет — платите, и поскорей.

— Даже если бы она была в сто раз более высокой, чем эта — отозвался Бриан, — мы и тогда не посчитали бы ее чрезмерной. Но она кажется настолько ничтожной, что я боюсь, как бы тут не крылась какая‑нибудь хитрость.

— А мне она вовсе не кажется ничтожной, — возразил Луг. — Поклянитесь мне перед всеми богами Туатха Де Данаан, что заплатите ее сполна, и я готов поклясться, что не потребую с вас ничего больше.

И тогда сыны Туиреанна поклялись перед всеми богами Туатха Де Данаан уплатить Лугу все сполна. И как только они принесли положенные клятвы, Луг повернулся к ним.

— А теперь, — заговорил он, — я объясню вам, какой именно штраф вам придется мне заплатить, и тогда решайте сами, велик он или нет. — И сыны Туиреанна, у которых сердце так от страха и запрыгало в груди, приготовились слушать его.

— Три яблока, которые я потребую с вас, — начал Луг, — это яблоки из сада Гесперид, находящегося где‑то на Востоке, на краю света. Яблоки эти величиной с головку месячного ребенка, имеют густо‑золотой цвет и по вкусу ничем не отличаются от меда. Тот, кто отведает их, исцеляется от всех болезней и ран, и, сколько бы их ни есть, они не становятся меньше. Поэтому я не возьму никаких других яблок, кроме них. Но знайте: хозяева этих яблок неусыпно сторожат их, поскольку им было открыто пророчество, что трое молодых воинов с Запада попытаются забрать их силой, и, хотя вы и кажетесь лихими смельчаками, я сильно сомневаюсь, что вам удастся раздобыть эти яблоки. Свиная кожа, которую я потребую с вас, — это свиная кожа Туиса, царя Греции. Кожа эта славится двумя достоинствами: во‑первых, она излечивает больных и страждущих от всех хворей, стоит им только хоть раз в жизни завернуться в нее; и, во‑вторых, струйка воды, протекшая по этой коже, на целых девять дней превращается в вино. Я думаю, что вам удастся заполучить ее у царя Греции, даже если вы будете умолять его. Теперь что касается копья: вы не догадываетесь, какое именно копье я с вас потребую?

— Пока что нет, — пробормотали они.

— Так знайте, что это — отравленное копье Писира, царя Персии. Оно поистине неудержимо в бою и отличается такой свирепостью, что его приходится держать под водой, иначе оно уничтожит весь город, в котором оно оказалось. Скоро вы сами убедитесь, как трудно будет раздобыть его. А два коня и колесница, о которых я упоминал, — это два волшебных коня Добхара, царя Сицилии, одинаково быстро мчащиеся и по земле, и по воде. Никакие кони на всем свете не могут сравниться с ними, и ни одна карета или повозка не идут ни в какое сравнение с колесницей, которую я потребую с вас.

Семь поросят, которых вы должны раздобыть для меня, — это поросята Изала, царя Золотых Столбов. Если их заколоть вечером, наутро они бегают как ни в чем не бывало, и каждый, кто отведает их мяса, навсегда исцелится от любых болезней. Собака, которую вам придется достать для меня, — это собака царя страны Иоруаидх. Ее кличка — Фаилинис, и собака эта мигом настигает и душит любого дикого зверя, какого только увидит. И ее раздобыть вам будет ох как нелегко.

Теперь о вертеле. Вертел, который вы должны принести мне, — это один из вертелов женщин с острова Фианхуиве, лежащего на дне моря между Альбой и Эрином.

А еще я потребую с вас трех воплей на холме. Холм, на котором они должны прозвучать, — это холм, прозванный Кнок Миодхаоин [22], находящийся к северу от Лохланна [23]. Миодхаоин и его сыновья никому не позволяют кричать и нарушать безмолвие на этом холме. Кроме того, именно они обучали моего отца тонкостям военного искусства, и даже если бы я простил вас, они вас никогда не простят. Поэтому, даже если вам удастся каким‑то образом раздобыть все требуемое, я просто уверен, что на этот раз у вас ничего не выйдет.

Итак, теперь вы знаете, какова плата за убийство которую я требую с вас, — заключил Луг.

Сынов Туиреанна объяли страх и ужас".

Это предание, по всей видимости, представляет собой творение некоего староирландского сказителя, поставившего себе задачу с помощью нескольких источников создать более или менее полный рассказ о том, как гэльские боги стали обладателями своих легендарных сокровищ. Копье персидского царя Писира — это, вне всякого сомнения, то же самое оружие, что и копье Луга, которое, по свидетельству другого предания, попало к клану Туатха Де Данаан со своей прародины — города Гориаса. Фаилинис, собака царя страны Иоруаидх, — это, конечно же, «волшебный пес Луга», отличавшийся неукротимой свирепостью в бою и превращавший воду, в которой ему доводилось искупаться, в вино; последним даром он обязан контаминации со свиной кожей царя Туиса. А семь свиней (поросят) царя Золотых Столбов представляют собой тех самых бессмертных поросят, из мяса которых Мананнан Мак Лир приготовил на своем знаменитом пиру угощение, даровавшее богам вечную молодость (см. главу 6, «Прибытие богов»). Что же касается колесницы и коней, мчащихся по суше и по морю, то на них Мананнан обычно отправлялся из Эрина в кельтский Элизиум на дальнем Запасе, а яблоки, растущие в садах Гесперид, имеют то же небесное происхождение, что и яблоки, которыми утоляли голод обитатели страны бессмертных (см. главу 11, «Боги в изгнании»). Что касается вертела, то он напоминает o трeх таких же предметах из Тары, сделанных Гоибниу и аccoциируемых с именами Дагды и Морриган.

Итак, бремя получения всех этих сокровищ было возложено на плечи трех сынов Туиреанна.

Братья, посоветовавшись друг с другом, решили, что им нечего и надеяться раздобыть все эти вещи, если они не обзаведутся волшебным конем Мананнана по кличке Роскошная Грива и волшебным челноком того же Мананнана, именуемым Усмиритель Волн, однако и коня, и челнок Мананнан, как на грех, отдал Лугу. И сынам Туиреанна пришлось обратиться с просьбой к самому Лугу. Коня бог Солнца им не дал, опасаясь, что им удастся слишком легко раздобыть для него все требуемое, а вот челнок взять позволил, потому что заранее знал, что копье Писира и кони Добхара вскоре потребуются богам в надвигающейся войне с фоморами. И братья, простившись с отцом, направились к берегу и вышли в открытое море, прихватив с собой и сестру.

— Ну, с чего же нам начинать уплату этой дани и что искать в первую очередь? — спросили братья Бриана.

— Нам придется искать и добывать их в том порядке, в котором Луг их перечислил, — отвечал он, и они направились в волшебном челноке к садам Гесперид и довольно скоро прибыли на место.

Высадившись на берегу, братья держали военный совет. Было решено, что лучше всего попытаться раздобыть яблоки, приняв облик соколов. У соколов достаточно крепкие когти, чтобы удержать в них яблоки, и быстрые крылья, чтобы ускользнуть от стрел, дротиков и камней из пращей, которые неминуемо обрушат на них стражники, охраняющие сад.

И братья, превратившись в птиц, легко проникли в сад сверху Все удалось как нельзя лучше, и они сорвали и унесли три яблока, ловко увертываясь от камней и стрел. Однако их беды на этом не кончились. Дело в том, что у царя той страны было три дочери, владевших колдовскими чарами. И царевны, волшебным образом превратившись в стервятников, бросились в погоню за соколами. Сыновья Туиреанна, первыми достигнув берега, превратились в лебедей и поспешили нырнуть под воду. Затем они незаметно подплыли к своему челноку и, взобравшись в него, поплыли в обратный путь.

Справившись с первым поручением, братья направились к царю Греции, чтобы попытаться раздобыть свиную кожу царя Туиса. Никто не мог проникнуть во дворец царя без уважительной причины или особой надобности, и братья решили притвориться поэтами, объявив привратнику, что они — барды из Эрина, ищущие милости у сильных мира сего. Привратник проводил их в просторный зал, где перед царем пели лучшие шиты Эллады.

Когда они закончили свои песни. Бриан, поднявшись, попросил позволения показать свое искусство. Царь милостиво разрешил, и Бриан запел:

О Туис, мы не скроем твоей славы:

Ты — словно дуб могучий над царями!

Хвала тебе! Одну свиную кожу

В награду я прошу за песню.

Густая мгла и бурные моря

Не помешали нам, воспеть тебя спешившим.

Ты щедр, о Туис! Лишь свиную кожу

В награду я прошу за песню.

— Песня неплохая, — заявил царь, — но только я не совсем понял ее.

— О, я все тебе объясню, — отозвался Бриан — Слова «Ты — словно дуб могучий над царями» означают, что подобно тому, как дуб царствует над всеми деревьями, так и ты, царь, превосходишь всех прочих царей благородством и родовитостью. Строка «Одну свиную кожу» имеет в виду ту самую свиную кожу, которой ты, царь, владеешь и которую я надеюсь получить от тебя в качестве награды за свою песню. А слова «Густая мгла и бурные моря//Не помешали нам, воспеть тебя спешившим» означают, что никакие препятствия не остановили нас, чтобы нам предстать пред троном того, кому преданы наши сердца.

— По правде сказать, твоя песня понравилась бы мне куда больше — отвечал царь, — если бы в ней не упоминалась свиная кожа. О поэт, ты поступил необдуманно. И тем не менее я прикажу отмерить этой кожей три гpуды красного золота, и все они будут твоими.

— Да благословят тебя боги за твою милость, царь! — воскликну Бриан. — Я знал, что получу щедрую награду!

Тогда царь послал за свиной кожей и приказал отмерить ею три груды золота. Увидев кожу, Бриан схватил ее левой рукой, а правой ударил слугу, державшего ее. Иухар и Иухарба мигом подхватили кожу, и братья поспешили к челноку, попутно убив и самого царя Греции.

— А теперь пойдем раздобудем копье царя Писира, — заявил Бриан. И братья, покинув Элладу, направились в своем челноке в Персию.

Идея притвориться странствующими поэтами настолько им понравилась, что братья решили воспользоваться ею опять. Прибыв в Персию, они тотчас направились во дворец царя Писира, как совсем недавно сделали это в Греции. Бриан для вида выслушал персидских поэтов, наперебой певших перед царем, а затем запел сам:

Ничто с копьем Писира не сравнится:

Во всех боях разит оно врагов.

Никто с Писиром не сравнится:

Он всех на свете победил.

Тис — благороднейшее из деревьев;

Его царем покорно все признали.

Копье из тиса промаха не знает.

Смертельные всем раны нанося.

— Что ж, твоя песня недурна, о далекий мой гость из Эрина, — произнес царь, — но с какой стати в ней упоминается мое копье?

— Дело в том, великий царь, — отвечал Бриан, — что я хочу получить твое копье в награду за свою хвалебную песню.

— Ты слишком дерзок, — возразил царь. — И если, выслушав песню, я сохраню тебе жизнь, это будет вполне достаточная награда за твои труды.

Бриан держал в руке одно из волшебных яблок Гесперид; он как нельзя кстати вспомнил о его магическом свойстве — способности возвращаться, как бумеранг руки бросившего его. И Бриан тотчас метнул яблоко в голову царю, да так сильно, что из нее брызнул мозг монарха Персии. Воины схватились было за оружие, но сыны Туиреанна труда разбили их и заставили отдать волшебное копье.

Теперь братьям надо было поспешить на Сицилию, чтобы раздобыть там коней и колесницу царя Добхара, однако на этот раз они больше не решились выдавать себя за странствующих поэтов, опасаясь, что слухи об их проделках могли достичь и столь отдаленных краев. Поэтому они решили притвориться бродячими воинами‑наемниками из Эрина, пришедшими к царю, чтобы наняться к нему на службу. Это, по их мнению, был самый удобный способ разузнать, где именно спрятаны кони и колесница. И братья, добравшись до царского дворца, встали во дворе прямо перед окнами царя.

— Но почему? — спросил царь, которому вовсе не хотелось отпускать столь славных воинов.

— Мы готовы все объяснить тебе, о царь! — отвечал за братьев Бриан. — Дело в том, что ты не оказал нам честь посвятить нас в свои секреты, как всегда поступали прочие цари, у которых мы служили. Всем известно, что ты владеешь лучшими в мире конями и самой быстрой колесницей, а нам даже ни разу не позволили взглянуть на них!

— Да я бы тотчас показал их вам, стоило вам только сказать мне об этом, — отозвался царь. — Раз так, пойдемте и посмотрим. Мне редко удавалось заполучить на службу таких воинов, как вы, и мне не хочется расставаться с вами.

С этими словами царь повел их на конюшню, показал коней и велел запрячь их в ту самую колесницу, чтобы сыны Туиреанна сами могли убедиться, с какой невероятной скоростью она может мчаться по суше и по морю. Бриан незаметно подал знак братьям, чтобы те были начеку и не упустили столь редкую возможность. И когда колесница проносилась рядом с ними, Бриан мигом вскочил в ее и сбросил с нее возницу. Затем, развернув коней, ударил царя Добхара копьем Писира и убил его наповал. Братья тотчас вскочили в колесницу и умчались прочь.

Когда сыны Туиреанна прибыли в страну Изала, царя Золотых Столбов, слухи о них уже достигли царского двора. Царь сам вышел встретить их в порту и спросил, правду ли говорят, что от их рук пало так много славных царей. Братья отвечали, что все это правда, но они не держали никакого зла на убитых. Просто им надо было любой ценой раздобыть у них предметы, перечисленные Лугом. Тогда царь Изал спросил их, зачем они пожаловали в его страну, и братья отвечали, что им надо заполучить у него семь поросят для уплаты штрафа за убийство. И тогда Изал решил, что лучше уж подобру‑поздорову отдать им этих поросят и остаться друзьями с сынами Туиреанна, чем сражаться со столь опасными воинами. Сыны Туиреанна были очень рады этому, ибо уже успели порядком устать от сражений. Случилось так, что царь страны Иоруаидх, хозяин той самой страшной собаки, которую велел раздобыть им Луг, был мужем дочери царя Изала. Поэтому царь Изал не хотел, чтобы между мужем его дочери и сынами Туиреанна разгорелась кровавая вражда. Он предложил Бриану и его братьям сопровождать их в страну Иоруаидх, чтобы попытаться убедить тамошнего царя добром отдать им его ужасную собаку. Братья охотно согласились, и вскоре все вместе ступили на "прекрасный, дивный берег страны Иоруаидх [24]", как именуется она в манускрипте. Однако царь этой страны, зять Изала, не пожелал слушать никаких доводов Он мигом собрал своих воинов и вступил в бой с братьями, но те разбили войско царя и потребовали отдать им собаку, угрожая в противном случае лишить его жизни.

Все эти трудные подвиги происходили на суше, но самое трудное ожидало их впереди. Ни один корабль, даже волшебный Усмиритель Волн Мананнана, не мог проникнуть на остров Фианхуиве, лежавший на дне моря между Эрином и Альбой. И тогда Бриан, оставив братьев в челне, надел «непромокаемый наряд и водрузил на голову поозрачный стеклянный шлем» — поистине удивительное поевнеирландское описание водолазного костюма. Облачившись в этот наряд, он погрузился на дно моря и провел там целых четырнадцать дней, пока не обнаружил остров. Но когда он наконец отыскал его и вошел в чертоги королевы, она со своими морскими девами были настолько очарованы мужеством Бриана, дерзнувшего проникнуть в их подводное царство, что без всяких возражений преподнесли ему вертел и поскорее отпустили обратно.

Тем временем Луг с помощью волшебных чар уже узнал, что сыны Туиреанна сумели раздобыть все, что он потребовал с них в уплату за кровавое злодеяние, совершенное ими. Он захотел, чтобы они поскорее вернулись в его владения, прежде чем его жертвы издадут три вопля на Миодхаоиновом холме. И Луг решил прибегнуть к друидическим заклинаниям, которые заставили братьев напрочь забыть о последней части штрафа и вернуться в Эрин. Вернувшись, братья поспешили к Лугу, чтобы отдать ему свои трофеи, но тот куда‑то исчез, оставив приказание, чтобы они передали всю свою добычу Нуаде, царю Туатха Де Данаан И вот, когда братья, казалось, справились со своей невыполнимой задачей, Луг неожиданно вернулся в Тару и увидел, что сыны Туиреанна вернулись. Луг обратился к ним

— Разве вы забыли, что штраф следует уплатить полностью, не пропустив никакой малости? А вы что сделали? Разве вы испустили три вопля на Миодхаоиновом холме?

Тут с братьев мигом слетели магические чары забвения, и они сразу все вспомнили. Сыны Туиреанна со стыдом удалились, чтобы исполнить последнее приказание.

Миодхаоин сразу же заметил братьев, как только те высадились на берегу, и поспешил к ним навстречу. Бриан первым напал на него, и они долго сражались, проявляя ярость медведя и храбрость льва, наконец Миодхаоин пал.

Тогда трое сыновей Миодхаоина, Корк, Конн и Эдх, поспешили в бои, чтобы отомстить за смерть отца, но трое сынов Туиреанна пронзили своими копьями тела сыновей Миодхаоина.

Так погибли сыновья Миодхаоина, но на телах сынов Туиреанна зияли столь ужасные раны, что сквозь них свободно могла пролететь птица. Однако Бриан, собравшись с силами, поднялся на ноги и, поддерживая братьев, помог им встать, и все трое испустили слабые, едва слышные крики. Волшебный челнок принес их, едва живых, в Ирландию. Выбравшись на берег, они послали своего отца, Туиреанна, к Лугу, чтобы тот упросил бога дать им на время волшебную свиную кожу, чтобы она исцелила их раны.

Однако Луг отказал им, посчитав их бой с сыновьями Миодхаоина настоящей местью за смерть своего отца, Клана. Так умерли сыны Туиреанна, а их отец спел над ними прощальную песнь, которая оказалась погребальной и для него самого, ибо он тоже умер с ними.

Так кончается эта знаменитая легенда, «Судьба сынов Туиреанна», известная как одна из «Трех скорбных преданий Эрина». Двумя другими являются «Судьба детей Лира», пересказ которой приводится в главе 11, и «Судьба сынов Усны», с которой читатель может познакомиться в главе 14.

Тем временем кончились семь лет, отпущенных на подготовку к войне. За неделю до праздника Самхейн Морриган с помощью чар узнала, что фоморы уже высадились в Эрине. Она немедленно послала гонца, чтобы сообщить об этом Дагде, который тотчас приказал своим друидам отправиться к броду на реке Униус в Слиго и читать самые страшные заклинания против врагов. Как оказалось, племя богини Дану было не совсем готово к битве. Поэтому Дагда решил сам отправиться в лагерь фоморов в качестве парламентера и вступить с ними в переговоры, чтобы выиграть немного времени. Фоморы приняли его с подобающим почетом и учтивостью и устроили в честь его приезда пир, предложив Дагде кашу, до которой тот был большой охотник. Для этого фоморы влили в большой царский котел, огромный, как кулаки пяти великанов, четыре полных галлона [25] свежего молока, добавив соответствующее количество муки и свиных окороков. Сварив кашу, они вывалили содержимое котла в огромную яму. «Ну вот, — сказали они, — если ты не съешь ее всю без остатка, мы убьем тебя, ибо мы вовсе не хотим, чтобы ты, вернувшись домой, принялся рассказывать всем, что фоморы не сумели тебя как следует угостить». Однако фоморам не удалось испугать Дагду. Он преспокойно вытащил ложку, такую огромную, что в ней могли уместиться два человека, запустил ее в кашу и принялся вылавливать из нее куски солонины и половинки окороков.

— Если это варево так же хорошо на вкус, как на запах, — проговорил он, — я мигом управлюсь с ним. — И в доказательство своих слов Дагда дочиста съел всю кашу в яме. После этого он с трудом поднялся на ноги и поплелся спать под хохот и насмешки фоморов. Дело в том, что живот у него раздулся настолько, что бедняга едва мог двигаться. Живот кашееда стал больше самого большого котла, напоминая скорее парус, раздувшийся на ветру.

Зато эта насмешка над Дагдой, подстроенная фоморами, дала клану Туатха Де Данаан время, чтобы собрать свои силы. И вот накануне праздника Самхейн два войска сошлись лицом к лицу на поле боя. Но фоморы и представить себе не могли, что племя богини Дану окажет им столь упорное сопротивление.

— Как по‑твоему, неужели они посмеют вступить в бой с нами? — обратился Брес к Индеху, сыну Домну.

— Если они не заплатят нам дань, мы соберем ее их же собственными костями, — отозвался тот.

Предание о битве богов и гигантов, естественно, отражает память о войнах гэлов, главное место в которых отводилось поединкам, своего рода дуэлям, богатырей. Оба войска преспокойно стояли и смотрели, как изо дня в лень кипели жаркие поединки между наиболее амбициозными воинами. Однако в таких поединках не принимали участие наиболее выдающиеся воины Туатха Де Данаан и фоморов.

Иногда в них побеждал бог, иной раз — гигант, по при этом исход поединков оценивался сторонами по‑разному, что весьма удивляло фоморов. Если их собственные мечи или копья ломались, они никогда больше не брали их в руки, а если их герои гибли, то гибли окончательно и уже больше не возвращались к жизни. У племени богини Дану все было совсем иначе. Оружие и доспехи, сломанные и поврежденные накануне, на следующий день опять как ни в чем не бывало сверкали в руках воинов Туатха Де Данаан, а воины, убитые в прошлой битве, вновь выходили на боя целыми и невредимыми, готовясь, если надо, вновь сложить свои головы.

Фоморы решили послать кого‑нибудь разузнать тайну всех этих чудес. Роль разведчика они решили поручить Руадану, сыну Брес и Бригит, дочери Дагды, являвшемуся, таким образом, полубогом и полугигантом. Руадан притворился одним из воинов Туатха Де Данаан и отправился на поиски Гоибниу. Вскоре он отыскал бога‑кузнеца в его кузнице. Рядом с ним трудились Лухтэйн, бог‑плотник, и Крейдхн, бог‑медник. Присмотревшись, лазутчик фоморов заметил, что Гоибниу выковывает наконечники копий тремя ударами молота, Лухтэйн вырезает древки для копий тремя взмахами топора, а Крейдхн прикрепляет наконечник к древку настолько плотно, что ему не приходится проковывать бронзовые заклепки. Вернувшись к фоморам, Руадан рассказал им обо всем, и те послали его опять, на этот раз — чтобы попытаться убить Гоибниу.

Лукавый Руадан проник в кузницу и попросил себе дротик. Ничего не подозревавший Гоибниу протянул ему дротик, и, как только оружие оказалось в руках лазутчика, он тотчас вонзил его в туловище бога‑кузнеца. Однако Гоибниу вырвал дротик из раны, отшвырнул врага в сторону и смертельно ранил его. Руадан, истекая кровью, поплелся к своим умирать, и его отец, Брес, и мать, Бригит, оплакали свое детище, пригласив для этого ирландского плакальщика. Зато Гоибниу ничуть не пострадал. Он отправился к Диан Кехту, богу врачевания, который вместе со своей дочерью Эйрмид неотступно пребывал у волшебного источника, именовавшегося «родник здоровья». Когда кто‑нибудь из клана Туатха Де Данаан был убит или ранен, его приносили к богам‑врачевателям, и те омывали его чудотворной водой и мигом возвращали ему здоровье и жизнь.

Однако племя богини Дану недолго пользовалось этим волшебным родником. О его существовании вскоре узнал молодой вождь фоморов, Октриаллах, сын Индеха. Он со своим другом решили ночью отправиться к роднику. Друзья прихватили с собой огромные камни со дна реки Дроувс. Подойдя к роднику, они сбросили в него эти камни, а сверху набросали других камней, так что расплескали всю целебную воду и наглухо заложили родник пирамидой из камней. Легенда называет это место по имени героя — «пирамида Октриаллаха».

Эта удача вдохновила фоморов на решающее сражение Они выстроили на поле боя все свое войско. В рядах фоморов не было ни одного воина, не облаченного в кольчугу и шлем и не имевшего при себе длинного копья, крепкой дубинки и тяжелого меча «Воинов‑фоморов, сражавшихся в тот день, — пишет автор старинной повести, — можно было сравнить с тремя вещами: с человеком, бьющимся головой о скалу, с храбрецом, ныряющим прямо в пламя, и со смельчаком, держащим в руках змеиное гнездо».

Против фоморов выступили все великие воины Туатха Де Данаан, за исключением Луга. Совет богов решил, что его разнообразные дарования делают его жизнь слишком ценной, чтобы рисковать ею в бою. Таким образом, боги посоветовали ему держаться позади сражающихся, под охраной девяти воинов, но в последний момент Луг сумел ускользнуть от своих стражей и предстал на боевой колеснице перед своим войском. «Бейтесь храбро, — воскликнул он, — ибо пора покончить с вашим рабством! Лучше заглянуть в лицо смерти, чем жить в унижении, платя позорную дань». С этими ободряющими словами он развернул колесницу и помчался на возвышение, на котором его могли ви деть все воины Туатха Де Данаан.

Фоморы тоже увидели его и поразились.

— Меня очень удивляет, — обратился Брес к своим друидам, — что солнце сегодня восходит на западе, a не на востоке, как повелось от века.

— Для нас было бы лучше, если бы это и впрямь было так, — отвечали друиды.

— А что же тогда там так сияет? — спросил Брес.

— Это светится лик Луга Длинные Руки, — ответили они.

В этот миг оба войска издали громкий боевой клич. Копья ударили о щиты и послышалось тяжелое бряцание доспехов, звон и скрежет мечей, свист стрел и дротиков. Казалось, отовсюду грянул ужасающий гром.

Бойцы сражались, стоя так близко друг к другу, что головы, руки и ноги фоморов соприкасались с головами ногами воинов Туатха Де Данаан. Кровь лилась рекой, и вскоре бойцам стало трудно держаться на ногах: такой скользкой стала земля, напитавшаяся кровью. Битва была настолько яростной и жестокой, что вся река Унсенн наполнилась телами убитых.

В бою погибли многие выдающиеся вожди с обеих сторон. Огма, богатырь Туатха Де Данаан, убил наповал Индеха, сына бога Домну. Тем временем сам Балор Могучий Удар неистовствовал среди богов, сразив их царя Нуаду, а также Маху, одну из грозных женщин‑воительниц. Наконец он встретился с Лугом. Бог Солнца громким голосом бросил вызов своему прадеду на родном языке фоморов. Балор услышал его и приготовился воспользоваться своим страшным смертоносным глазом. «Приподнимите мне веко, — приказал он своим оруженосцам, — чтобы я мог взглянуть на наглеца, дерзнувшего заговорить со мной».

Слуги с помощью особого крюка приподняли веко на ужасном глазу, и, если бы его губительный взгляд коснулся Луга, тот тотчас был бы испепелен. Но как только глаз врага приоткрылся наполовину, Луг метнул в него свой волшебный камень, который вышиб глаз и пробил голову Балора насквозь. Глаз вытек на землю прямо перед Балором и, падая, погубил трижды по девять воинов‑фоморов, которых случайно коснулся его угасающий взгляд.

Приведем старинное стихотворение, рассказывающее о тайне этого магического камня. Камень этот носил название татлум, что означает «камень‑мозг». В старину существовало поверье, что ирландские воины иногда сохраняли мозг убитых врагов, присыпав его известью.

О татлум, крепкий и тяжелый!

Как меток был бросок Де Данаан!

Он выбил глаз губительный Балора!

Встарь, в грозной битве двух великих войск

Кровь жаб и яростных медведей,

Кровь благородных львов

Кровь змей и Осмуиннова потомства‑

Вот из чего был сделан татлум тот.

Песок со дна Арморианской хляби,

Свяшенный моря Черемного песок,

Просеянный, сверкающий, отборный ‑

Вот из чего был сделан татлум тот.

Бриун, сын Бетара, известный воин,

Что правил на брегах морей восточных, ‑

Вот кто сумел смешать все воедино,

Вот кто слепил тот самый татлум.

И татлум тот тотчас вручили Лугу, ‑

Тяжелый, твердый, а не мягче мха, ‑

И тот в сраженье при Маг Туиред

Своей рукой метнул его в Балора.

Ослепление Балора явилось поворотным моментом битвы; фоморы дрогнули, а знаменитая Морриган, явившись на поле боя, горячо воодушевляла воинов богини Дану песней, начинавшейся со слов «Цари сошлись на битву», и воины, почувствовав прилив сил и мужества, изгнали остатки армии фоморов, поспешивших вернуться в свое подводное царство. Так закончилась великая битва, именуемая по‑ирландски Маг Туиредх на бфоморах , что в переводе означает «Равнина фоморских башен», или, в более известном варианте, «Битва при северной Маг Туиред», в отличие от другой знаменитой битвы при Маг Туиред, в которой Туатха Де Данаан сражались против клана Фир Болг значительно южнее от этого места. По свидетельству старинного манускрипта, фоморов в этом бою погибло больше, чем звезд на небе, песчинок на морском берегу, снежных хлопьев зимой, травинок, истоптанных копытами белого скакуна Мананнана Мак Лира, или волн на море, когда разгуляется буря. «Башни», или колонны, по преданию, служившие мятными знаками на могилах павших, до сих пор сохранились на равнине Кэрроумор неподалеку от Слиго. Они представляют собой замечательные образцы доисторических монументов. Среди них можно встретить мегалитические сооружения практически всех известных типов: пирамиды из камней с дольменами внутри, отдельно стоящие дольмены; дольмены, окруженные одним, двумя или даже тремя каменными кругами, такие же круги из камней без дольменов. Общее число этих памятников превышает сотню. Около шестидесяти таких же доисторических монументов находятся на возвышенном плато шириной не более мили [26], представляя собой величественные руины — последнее напоминание о битве при Маг Туиред. Мы, вероятно, никогда не узнаем, чью память они на самом деле увековечили, но вполне возможно, что на этой равнине в незапамятные времена разыгралась одна из самых славных битв древности, после которой на ней были воздвигнуты монументы на могилах павших героев. Исследователи обнаружили под ними истлевшие головни и полуобгоревшие кости людей и коней, а также различные изделия из кремня и кости. Таким образом, герои этой битвы были людьми Каменного века. Теперь трудно установить, были ли эти кони одомашненным скотом, погребенным вместе со своими всадниками, или дикими животными, съеденными на поминальной тризне. Память о реальном событии, имевшем место здесь в древности, была утрачена задолго до появления хроник и сохранения ее реликтов в виде преданий о битве богов и гигантов, дошедших до нас в гэльских мифах.

Боги Туатха Де Данаан, преследуя бегущих фоморов, захватили в плен самого Бреса. Тот обратился к Лугу, умоляя пощадить его.

— И какой же выкуп ты готов заплатить за это? — спросил Луг.

— Я сделаю так, что у всех коров в Ирландии никогда не переведется молоко, — пообещал Брес.

Прежде чем принять окончательное решение, Луг посоветовался с ирландскими друидами.

— Но что толку нам от этого, — решили те, — а Брес не продлит при этом жизнь самих коров?

Продлить им жизнь оказалось не во власти Бреса, и он сделал другое предложение.

— Скажи своим, — обратился он к Лугу, — что, если вы пощадите меня, у вас каждый год будет хороший урожай зерна.

Но те отвечали ему:

— У нас и без того есть весна, чтобы пахать и сеять, лето, чтобы растить урожай, осень, чтобы убирать его, и зима, чтобы съесть выращенный хлеб. Этого с нас довольно.

Луг передал их ответ Бресу.

— Если хочешь сохранить жизнь, тебе придется заплатить за нее куда более высокую цену, чем эта.

— И какова же она? — спросил Брес.

— Поведай нам, когда лучше пахать, когда лучше сеять и когда убирать урожай.

Брес тотчас отвечал:

— Пашите всегда во Вторник, сейте во Вторник и убирайте урожай тоже во Вторник.

И этот ловкий ответ (гласит предание) спас Бресу жизнь.

Луг, Дагда и Огма продолжали преследовать фоморов, которые похитили волшебную арфу Дагды. Боги последовали за ними и в подводное царство, где жили Брес и Элатхан, и увидели арфу, печально висевшую на стене. Дело в том, что арфа Дагды не могла издать ни звука без позволения своего хозяина. И тогда Дагда запел:

Проснись же, древо двухголосое!

Воспрянь, четверозвучная десница!

Придите, лето и зима!

Гремите, флейты и волынки![27]

Дело в том, что арфа Дагды имела сразу два имени. Одно из них было «Древо двухголосое», а другое — «Четверозвучная десница».

Проснувшись и воспрянув, арфа сорвалась со стены, убила девять фоморов и покорно опустилась в руки Дагды. Дагда сыграл фоморам три мелодии, знакомых всякому искусному арфисту: печальную, веселую и усыпляющую. Когда он заиграл печальную мелодию, все присутствующие принялись рыдать. Когда Дагда исполнил веселую, все заулыбались и даже засмеялись, а когда он затянул усыпляющую, все тотчас уснули. И пока хозяева спали, Луг, Дагда и Огма преспокойно покинули дворец.

Кроме того, Дагда захватил с собой телку черной масти, которую он, по совету младшего сына Оэнгуса, потребовал от Бреса. В этом совете проявилась мудрость и проницательность Оэнгуса, ибо это была та самая телка, услыхав мычание которой весь скот племени богини Дану покорно следовал за ней. Стоило ей только подать голос, как весь скот, угнанный фоморами у клана Туатха Де Данаан, тотчас возвращался обратно. Однако силы фоморов были разгромлены не до конца.

Четверо из них еще оказывали сопротивление победителям, похищая у них зерно, плоды и молоко. Однако Морриган, Бадб, Мигхир и Оэнгус продолжали преследовать их и в конце концов навсегда изгнали с ирландской земли.

Наконец Морриган и Бадб добрались до вершин самых высоких гор Ирландии и провозгласили победу над фоморами. И все младшие боги, не участвовавшие в битве, собрались вокруг них, чтобы послушать новости. Бадб запела песню, которая начиналась так:

Мир воцарился на небе;

Небо нисходит на землю;

Земля простерта под небом,

И все исполнено сил…

Но конец песни потерялся и забыт.

Затем она произнесла пророчество, в котором предсказывала приближение конца века богов и начало новой эпохи, когда летом перестанут расцветать цветы, коровы не будут давать молока, женщины потеряют стыд, мужчины сделаются слабыми и дряхлыми, когда на деревьях перестанут расти плоды, а в море не будет рыбы, когда старики будут подавать глупые советы, а законники станут издавать несправедливые законы, когда воины начнут предавать друг друга, все люди сделаются ворами и лжецами и на земле не останется больше ни чести, ни добродетели.

У нас нет никаких сведений о том, что конкретно имела в виду Бадб, произнося это пророчество. Однако все, что она предрекала, исполнилось. Близился закат и упадок ирландских богов. Новый народ прибыл из‑за моря, чтобы вступить в борьбу с племенем богини Дану за власть над Ирландией. И новые пришельцы оказались уже не богами, а такими же смертными, как мы с вами. Они и стали предками гэлов.

Эта история о покорении богов смертными, кажущаяся нам сегодня довольно странной, вполне типична для кельтов. Во всей полноте ее сохранила только гэльская мифология, но сама идея о таком покорении получила широкое распространение у всех кельтских народов. Правда, позор богов отчасти смягчает тот факт, что люди тоже считали себя потомками небожителей. Кельты верили, что люди произошли от бога смерти и впервые появились на земле из Страны Смерти, чтобы захватить власть в этом мире [28]. В своей книге «De Bello Gallico» [29], этом сжатом изложении истории галлов, Цезарь рассказывает, что галлы считали себя потомками Отца Диса, или Плутона, бога подземного мира. В гэльской мифологии роль Отца Диса выполнял Бил, имя которого происходит от корня бел, означающего «умирать». Бог Бели в мифологии бриттов — это, без сомнения, тот же персонаж. Та же самая мысль выражена тем же корнем и в имени Балор, которое носил ужасный фомор взгляд которого приносил смерть всему живому.

Позднейшие христианские ирландские хронисты, пытаясь хоть как‑то согласовать учение христианской церкви с еще живыми пережитками языческой мифологии, превращая языческих богов в древних царей, включали последних в качестве реальных персонажей в исторические анналы Ирландии и даже указывали конкретные даты их правления. Более того, они даже выдвигали собственную гипотезу событий, предлагая заменить название «Гадес» «Испанией» и создавая совершенно фантастическую версию о происхождении и странствиях своих предков. Для этого они использовали ирландские версии имен и названий, что было вполне оправданно. Согласно этим «историкам», первым ирландцем был… скиф по имени Фениус Фарса. Будучи свергнут со своего трона, он отправится в Египет, где его сын Ниул женился на дочери правившего тогда фараона. Дочь фараона звали Скота, и у нее родился сын по имени Гоидел, прапраправнук которого носил имя Эбер Скот [30].

Все это генеалогическое древо, по‑видимому, было придумано специально для того, чтобы объяснить происхождение имен трех персонажей — Финна, Скота и Гойдела, к которым восходят самоназвания гэлов. Затем Фениус со своим семейством и кланом был изгнан из Египта за то, что отказался участвовать в избиении младенцев Израилевых, и долгих сорок два года скитался по Африке. Дорога странствий привела его к «алтарям филистимлян, к озеру Озириса». Затем, пройдя между Русикадой и холмистыми землями Сирии, клан Фениуса отправился в странствие по Мавритании, пока не вышел к Геркулесовым столбам. Оттуда будущие ирландцы переправились в Испанию, где прожили много лет, постоянно «плодясь и размножаясь» Тот же самый маршрут приводит английский историк XII века Гальфрид Монмутский в своей книге «Histona Britonum» [31], утверждая, что по нему прошли Брут и троянцы, прибывшие в Британию, чтобы колонизировать ее. Единственное, что хоть как‑то сближает эту версий с реальными историческими фактами, — это то, что она хорошо согласуется с выявленной этнологами западной ветвью миграции, носителями которой были, по любопытному стечению обстоятельств, не арийцы‑кельты, а доарийские племена иберов.

Итак, этого нам вполне достаточно, чтобы найти первого жителя Испании, помня, что термин «Испания» заменяет собой кельтский Гадес, или Элизиум. В этой стране Брегон, отец двух сыновей, Била и Итха, воздвиг дозорную башню, с которой как‑то раз зимним вечером Итх увидел далеко за морем землю, которую он прежде не замечал. «Именно зимним вечером, когда воздух особенно чист, человеческий глаз способен заглянуть дальше», — говорится; в старинном трактате, получившем название «Книга Завоеваний» и входящем в состав Лейнстерской книги, и в других не менее древних манускриптах, прямо утверждающих, что Итх увидел Ирландию из Испании.

Захотев осмотреть неведомую землю поближе, Итх вместе с трижды тридцатью воинами переплыл море и высадился незамеченным в устье реки Скене, именуемой в наше время Кенмар. Страна показалась ему необитаемой, и Итх со своими людьми отравился на разведку в северном направлении. В конце концов они достигли Эйлеаха, неподалеку от нынешнего города Лондондерри.

Здесь Итх встретил трех правящих царей племени богини Дану — Мак Куилла, Мак Кехта и Мак Грейна, сыновей Огмы и внуков Дагды. Они были наследниками Нуады Серебряная Рука, который погиб в сражении с фоморами. С почестями похоронив своего предшественника в кургане, именуемом Грианан Эйлеахский и высящемся в наши дни на полуострове Инисхоуен, между Лох Суилли и Лох Фойл, цари собрались, чтобы поделить царство между собой. Однако им никак не удавалось найти решение, которое удовлетворяло бы всех, и цари попросили чужеземца взять на себя роль судьи.

Совет Итха был скорее морального свойства, нежели практического. «Поступайте по законам справедливости», — вот все, что он сказал спорщикам, но затем проявил неразумие, принявшись расточать неумеренные похвалы Ирландии за ее мягкий климат и изобилие плодов, меда, зерна и рыбы. Все эти восторги из уст иноземца цари клана Туатха Де Данаан восприняли как свидетельство его намерения отобрать у них страну. Посовещавшись между собой, они предательски убили Итха на месте, получившем с тех пор название «Равнина Итха». Однако они не сумели задержать его спутников, которые поспешили возвратиться в «Испанию», захватив с собой тело своего предводителя. Возмущение при известии о гибели Итха было настолько велико, что Мил, сын Била и племянник Итха, поклялся отомстить ирландцам за его смерть.

Наскоро собравшись, Мил отправился в путь со своими восемью сыновьями, которые прихватили с собой своих жен. Их сопровождали тридцать шесть вождей, каждый из которых плыл на отдельном корабле с отрядом верных воинов. Благодаря магическим чарам своего друида, Амхэйргина Прекрасное Колено, они определили точное место высадки Итха на побережье Ирландии. Однако двоим из них не суждено было увидеть Ирландию. Жена Амхэйргина внезапно умерла во время плавания, а Аранон, сын Мила, взобравшийся на верхушку мачты, чтобы поглядеть, не видно ли земли, упал с нее в воду и утонул. Остальные 1 мая благополучно высадились на берег.

Первым сошел на берег Амхэйргин. Ступив правой ногой на землю Ирландии, он тотчас сложил песню, сохранившуюся в составе Деканской и Баллимотской книг, считающихся, наряду с тремя другими манускриптами, древнейшими ирландскими письменными текстами. Это превосходный образец пантеистической философии древних кельтов; он имеет весьма близкую параллель в одной ранневаллийской поэме под названием «Битва деревьев», приписываемой знаменитому барду Талесину. "Я — ветер, веющий над морем, — произнес Амхэйргин. — Я — океанская волна. Я — рокот волн. Я — семь дружин бойцов. Я — молодой орел, сидящий на скале. Я — первый солнца луч. Я — яростный кабан. Я — дикий вепрь. Я — самая прекрасная из трав. Я — молодой лосось в ручье. Я — озеро на солнечной равнине. Я — искушенный мастер всех искусств. Я — грозный воин, всех сражающий мечом. Я властен облик свой менять, как боги. Куда ж теперь лежит наш путь? Быть может, нам пора отправиться в долину или к вершинам гор? Где нам построить самый первый дом? Где отыскать страну прекраснее, чем край, в котором солнце за море садится? Куда направить нам стопы, чтоб обрести покой и мир? Кто, как не я, сумеет отыскать для вас источники воды хрустальной? Кто, как не я, расскажет вам о возрасте луны? Кто, как не я, окликнет рыбу из морских глубин? Кто, как не я, ее приманит к берегу? Кто властен изменять свой облик, как я, поднявшись на вершину гор? Я — бард, которого лихие мореходы призвали прорицание изречь. Да не узнает отдыха копье, свершающее месть за наши раны. Я предрекаю нам победу. А в заключенье песни я скажу: да сбудется пророчество благое !"

Валлийский бард Талесин, испытав такой же восторг, как и друид Амхэйргин, пел о единстве с природой и своей власти над всеми ее тварями, одушевленными и неодушевленными. «Я принимал различный облик, — говорит он, — пока не отыскал пригодный для меня. Я был клинком тяжелого меча. Я был и капелькой дождя, летящей в воздухе. Я был сияющей звездой. Я словом был, немотствующим в книге. Я был раскрытою старинной книгой. Я был звенящим светом фонаря, и это длилось год и целые полгода. Я был мостом, перелетевшим чрез три стремнины трех соседних рек. Я странствовал по небу в облике орла. Я был мечом в руке бойца. Я был щитом в бою. Я был звенящею струною арфы. Я действием волшебных чар был превращен в морскую пену, и это продолжалось целый год. Поистине, на свете не осталось ничего, чем бы я не был».

Право, странно слышать из уст гэла и бритта песни почти дословно повторяющие мистическое учение древних кельтов, которые, пребывая еще на стадии архаического полуварварства, способны, подобно величайшим философам древности, видеть Единое во всякой твари, единую Высшую Сущность во всем многообразии форм жизни. Сыны Мил Эспэйна [32], или милесиане (ибо именно так, следуя наиболее ранним ирландским хронистам, принято называть первых гэльских переселенцев в Ирландии), двинулись походным маршем на Тару, столицу клана Туатха Де Данаан, которая в более ранние времена была крепостью клана Фир Болг, а впоследствии стала обиталищем верховных королей Ирландии. По пути к столице милесиане повстречали богиню по имени Банба, жену Мак Куилла. Она приветствовала Амхэйргина.

— Если вы пришли завоевать Ирландию, — проговорила она, — вы затеяли неправедное дело.

— Да, именно за этим мы и пришли, — отвечал Амхэйргин, не желая пускаться в рассуждения о моральной стороне этого дела.

— В таком случае пообещайте мне хотя бы одно, — попросила она.

— И что же именно? — отозвался Амхэйргин.

— Обещайте назвать остров моим именем.

— Так и сделаем, — отвечал Амхэйргин.

Пройдя еще несколько миль, милесиане встретили другую богиню, жену Мак Кехта, которая обратилась к ним с такой же просьбой и получила от Амхэйргина точно такой же ответ.

Наконец возле Уиснеха, что в самом центре Ирландии, им встретилась третья богиня‑царица, Эриу, жена Мак Грейна.

— Добро пожаловать, воины! — воскликнула она. — Теперь этот остров будет принадлежать вам, пришедшие к нам издалека. Клянусь, что от заката и до востока нет и не было лучшей земли. А ваш народ станет самым прекрасным из всех народов, живших на свете.

— Поистине, мы слышим прекрасные слова и доброе пророчество, — заметил Амхэйргин.

— Но знайте, что к вам это пророчество не относится — возразила богиня. — Ибо ни вы сами, ни ваши потомки не смогут насладиться спокойной жизнью на острове. — Затем, повернувшись к Амхэйргину, богиня тоже попросила назвать остров именно ее именем.

— Что ж, пусть это будет его главное название, — пообещал Амхэйргин.

Так и случилось. Из трех древних названий Ирландии — Банба, Фотла и Эриу — возобладало последнее, приняв форму родительного падежа: «Эрин».

Наконец чужеземцы прибыли в Тару, носившую в древности название Друмкэйн, что означает «Красивый Холм». Встречать их вышли Мак Куилл, Мак Кехт и Мак Грейн, вместе со всем пантеоном гэльских богов. Как обычно, начались переговоры. Люди племени богини Дану возмущались, что они были захвачены врасплох, а сыны Мил Эспэйна отвечали, что заранее предупреждать жителей о вторжении — значит нарушать строгие куртуазные правила рыцарского ведения войны. Клан Туатха Де Данаан потребовал от интервентов, чтобы те покинули остров на три дня и за это время сами решили, сражаться ли им с властителями королевства или убраться подобру‑поздорову, однако сыны Мил Эспэйна не обратили на эти слова никакого внимания, ибо они прекрасно сознавали, что, как только они покинут остров, боги Туатха Де Данаан с помощью друидических чар и заклинаний сделают все, чтобы они никогда больше не смогли высадиться на его берег. В конце концов Мак Куилл, Мак Кехт и Мак Грейн предложили пригласить на роль верховного арбитра Амхэйргина, собственного законоведа милесиан, предупредив его, что, если он вынесет заведомо необъективное решение, его ожидает неминуемая смерть от их руки. Донн спросил своего друида, готов ли он принять столь деликатное предложение. Амхэйргин отвечал, что готов, и вынес решение, которое и объявили во всеуслышание в Ирландии сыны Мил Эспэйна.

"Люди, которых мы обнаружили на острове, владеют им по праву.

Поэтому вы должны выйти и море и удалиться от острова за девять зеленых волн;

И если вы после этого все же опять высадитесь на берегу,

вам придется вступить с ними в бой, и я присуждаю вам землю, на которой вы обнаружили их.

Я присуждаю вам эту землю, на которой они живут, по праву военной добычи.

И хотя вы, возможно, хотите заполучить землю, которой владеют эти люди, ваш долг — проявить справедливость. Я запрещаю вам проявлять несправедливость в отношении тех, кого вы встретите на этой земле, даже если вы захотите поскорее заполучить ее".

Это решение обе стороны признали справедливым. Сыны Мил Эспэйна сели на свои корабли и отошли в море на расстояние девятикратной длины волны от берега, ожидая сигнала к началу наступления, а клан Туатха Де Данаан, собравшись на берегу, собрался противостоять им, полагаясь на магические заклинания друидов.

Наконец раздался сигнал к бою и сыны Миа Оспэйна налегли на весла, но их корабли почти не двигались с места. Тогда они заметили, что от берега в их сторону дует, сильнейший ветер, не давая им приблизиться к острову. Поначалу они подумали, что это обычный ветер, но Донн сразу догадался, что он вызван магическими чарами Он приказал одному из воинов взобраться на верхушку мачты, чтобы проверить, так ли сильно дует ветер наверху, как внизу. Спустившись на палубу воин рассказал, что там, наверху, «совсем тихо». Было совершенно ясно, что этот ветеp вызван заклинаниями друидов. Однако Амхэиргин очень скоро справился с ним. Возвысив голос, он воззвал к земле Ирландии, то есть обращался к силе более могучей, чем боги, которые обитают на ней.

К тебе взываю я, земля Эриу!

Сверкающее, солнечное море!

И вы, о плодородные холмы!

И вы, лесистые равнины!

И вы, реки, изобильные водой!

И вы, озера, рыбы полные!

Таковы красочные образы этого древнего заклинания, одной из тех магических формул, вся сила которых, по мнению древних народов, заключалась в странных и непонятных словосочетаниях, а не в их прямом смысле. Для нас они кажутся полнейшей бессмыслицей, но совершенно иначе воспринимали их книжники, давшие своеобразную литературную обработку древнеирландским мифическим преданиям. Более поздний, расширенный их вариант звучит так:

Молю тебя, позволь нам править Эрином,

Нам, по крутым волнам к нему пришедшим!

Позволь нам править краем гор возвышенных,

Чьи родники прозрачны и бесчисленны,

Чьи дебри и леса полны земных плодов,

Чьи реки ослепительно прекрасны,

Чьи древние озера необъятны,

Где бьют ключи из недр холмистых!

Позволь нам править племенами здешними!

Пусть наш король на трон воссядет в Таре!

Да будет Тара главной резиденцией

Для наших королей на все века грядущие!

Пускай милесиане завоюют всех!

Пусть наши корабли теснятся в гаванях!

Пусть только мы здесь будем торговать!

Пусть Эремон наш станет королем!

Пускай потомки Эбера и Ира

Прославленными станут королями!

Молю тебя, позволь нам править Эрином.

Молю тебя!

И заклинание подействовало. Земля Ирландии благосклонно приняла эту мольбу, и ветер, поднятый друидами тотчас утих.

Однако добиться желаемого оказалось вовсе не так просто, как рассчитывали милесиане. Мананнан, сын моря и владыка нагорий, тряхнул своим магическим плащом и поднял из морских глубин грозную бурю. Суденышки сынов Мил Эспэйна, словно скорлупки, запрыгали в волнах и многие пошли ко дну со всеми сидевшими в них. В числе погибших был и Донн; тем самым исполнилось пророчество Эриу. Погибли и еще трое сыновей Мила. В конце концов, уцелевшие корабли завоевателей прибило волнами к берегу, и сыны Мил Эспэйна высадились на сушу в устье реки Бойн. Едва ступив на берег, друид Амхэйргин обратился с мольбой к морю, подобно тому, как он недавно обращался к земле Ирландии.

Моря полны рыбой!

Земля плодородна!

Кишмя кишит рыба!

Мелькает повсюду!

Подводные птицы!

Огромные рыбы!

Вон — грозные крабы!

Вон — славные рыбы!

Моря полны рыбой!

Эта мольба, принятая столь же благосклонно, как и предыдущая его просьба, по всей видимости, имела следующий смысл:

Пусть рыбы морские теснятся косяками в наших бухтах!

Пусть волны морские прибьют к берегам множество рыбы.

Пусть лососи в обилии попадаются в наши сети!

Пусть всякую рыбу неустанно приносит нам море!

Пусть камбала почаще попадается в наши сети!

Эту песню сложил я на бреге морском,

В нашей бухте, где в изобилии водится всякая рыба.

Затем, собрав уцелевших воинов, сыны Мил Эспэйна походным маршем устремились на племя богини Дану.

Произошли две решающие битвы, первая — в Гленн Фаизи, в долине у подножия гор Слив Миш, что к югу от Трэйли, а вторая — при Тэйлтиу, сегодня носящем название Теллтаун. В обех битвах боги Туатха Де Данаан потерпели поражение. Все их цари были убиты тремя оставшимися в живых сынами Мила: Мак Куилла поразил Эбер, Мак Кехта — Эремон, а Мак Грейна убил сам друид Амхэйргин. Побежденные и разгромленные, боги уныло скрылись в подземном царстве, оставив землю во владение захватчикам.

С того дня, по словам древних хронистов, начинается настоящая история Ирландии. Поскольку старший сын Мила, Донн, погиб, царская власть по закону перешла в руки второго сына — Эремона. Однако третий сын, Эбер, при поддержке своих сторонников, потребовал от брата своей доли владений, и Ирландия была разделена на две равные части. И тем не менее в конце того же года между братьями вспыхнула война. Эбер был убит в бою, и полновластным царем Ирландии стал Эремон.

Однако, хотя смертные и одержали над богами победу, не имеющую прецедентов в мифологических системах других народов, им не удалось полностью подчинить их себе. Потерпев поражение на поле боя, племя богини Дану нисколько не утратило своих божественных атрибутов, благодаря которым бывшие боги могли либо помогать людям, либо причинять им зло. «Велика была сила и власть Дагды, — говорится в трактате, дошедшем до нас в составе Лейнстерской книги, — над сынами Мила; сохранилась она и после покорения Ирландии, ибо боги лишили людей молока и зерна, так что смертным пришлось заключать мир с Дагдой. Лишь после этого, заручившись поддержкой богов, они смогли собирать урожай и пить молоко от своих коров». В основе этого странного договора лежало представление о том, что, хотя боги Туатха Де Данаан и удалились в подземное царство, они должны были получать от своих преемников дары и приношения. В стихотворении, приписываемом Диннсенхусу из Маг Слехт, говорится, что

С самого начала

Правленья доблестного Эремона

Здесь поклонялись идолам.

Так было Вплоть до прихода Патрика из Махи[33].

Лишившись реальной власти над земле, боги отправились на поиск нового пристанища. Они даже устроили совет, но его участники разделились на два лагеря. Некоторые боги хотели отрясти со своих осиротевших ног прах Ирландии и отправиться за море на поиски блаженных краев, затерянных в неведомой дали. Там, на крайнем западе, не доступный никому, кроме немногих избранных смертных, находился остров, своего рода гэльский мифический аналог места вечного блаженства бриттов. Вспомним Теннисона:

…тот остров — Авильонская долина,

Где не бывает ни дождей, ни снега,

Ни даже ветра резкого. Она

Лежит в лугах медвяных и садах

И с морем радугой обручена [34].

Короче, это край вечного наслаждения и отдохновения, называемый в разных источниках по‑разному: Тир Таирнигириб («Земля обетованная»), Маг Мелл («Равнина блаженства»), Тир‑нам‑Бео («Страна [вечной] жизни»), Тир‑на‑Ог («Страна молодости») и Хай‑Брезал («Остров Врезала»). Кельтская мифология буквально переполнена описаниями красот и чудес этой волшебной страны, предания и легенды о которой никогда не умирали в памяти поколений. Хай‑Брезал постоянно фигурировал на старинных картах как реально существующий остров, так что некоторые первооткрыватели испанских морей были убеждены, что наконец‑то нашли его, дав вновь открытой стране название Бразилия. Впрочем, любители старинных преданий утверждают, что зоркий наблюдатель, если только он запасется терпением и будет долго‑долго, не отрываясь, глядеть на запад с крайней западной оконечности Ирландии, может (разумеется, если ему посчастливится) увидеть далеко‑далеко на западе очертания южных островов Эдема, лежащих в темно‑пурпурных сферах морей.

Главным из этих «небожителей‑эмигрантов», конечно же, почитается Мананнан Мак Лир. Хотя ему на долю и выпал жребий отправиться далеко за море, он не упустит случая побывать в Ирландии. Согласно старинной поэме датируемой VII веком, к нему присоединился древнеирландский король Бран, сын Фебала, сопровождавший Мананнана в его плавании в земной рай и обратно. Бран плыл на лодке, а Мананнан правил колесницей, гребням волн, и пел:

Бран сказочно красив, скользя

В челне своем по зеркалу морей.

А я в своей любимой колеснице

Лечу по волнам, словно по цветам.

О, как сверкает море

Прозрачное под Брановым челном!

А я несусь по сказочной равнине

В заветной двухколесной колеснице!

Бран видит пред собой

Бесчисленные волны на просторе,

А предо мной лежат луга Маг Мон [35]

И красные цветы бутоны клонят.

Везде, куда ни кинет Бран свой взор,

Коньки морские весело играют,

А там, в краю Мананнана Мак Лира,

Ручьи текут вином и медом.

В сиянье, в коем утопаешь ты,

Морская пена блещет и белеет,

Но золотом и багрецом цветет

Земля, простертая передо мною.

Лососи вылетают из утробы

Морей, распахнутых перед тобой,

Они — телята глупые, ягнята,

Что дружелюбно тешатся друг с другом.

И хоть возница колесницы

Цветов немало видит на Маг Мелл [36]

Он видит и коней на той равнине.

Которых ты не в силах разглядеть.

…

Как по верхушкам сказочного леса,

Челнок твой мчится по волнам.

Да— да, волшебный лес плодовый

Плывет под днищем твоего челна.

Тот дивный лес ‑в бутонах и плодах,

Готовых брызнуть соком и вином,

О, лес тот увядания не знает,

И золотом горит его листва.

И после этой поистине уникальной поэтической формулировки философского и мистического учения о том, что все сущее, при всем невообразимом разнообразии его форм и образов, восходит к единой сущности, Мананнан продолжает рассказывать Брану о всевозможных красотах и блаженствах кельтского Элизиума. Однако были и другие боги — точнее говоря, их оказалось куда больше, чем «небожителей‑эмигрантов», которые не пожелали покидать землю Ирландии. Поэтому им было необходимо найти для себя новое пристанище, и их король, Дагда, решил выделить каждому богу, остающемуся в Ирландии, по сидху . Эти сидхи представляли собой курганы, или искусственные холмы, каждый из которых имел особые врата, ведущие в подземное царство бесконечного наслаждения и невиданной роскоши, что вполне соответствовало примитивным представлениям древних кельтов. До нас дошло описание одного из таких сидхов , который Дагда взял себе и которым обманным путем завладел его собственный сын Оэнгус. Этот сидх был своего рода образцом для всех остальных. Под ним росли пышные яблони, на которых никогда не переводились яблоки, там всегда было два поросенка, один из которых — живой, а другой — уже зажаренный, и, кроме того, неиссякаемый запас эля. Желающие могут побывать в Ирландии и запросто наведаться в гости к богам, ибо до наших дней сохранилось немало таких сидхов . Местонахождение их хорошо известно, и древняя традиция паломничеств, можно сказать, никогда не прерывалась. Так, Лир получил Сидх Фионнахаидх, известный в наши дни под названием «Холм белого поля», находящийся на возвышенности Фуад неподалеку от Ньютаут Гамильтон в графстве Армагх. Бодб Диргу достался сидх , названный его собственным именем, то есть Сидх Бодб, находящийся чуть южнее от Портумны в Голвэе. Мидхир получил сидх в Бри Лейт, носящий в наши дни название Слив Голри, что неподалеку от Ардагха в графстве Лонгфорд. Сидх Огмы носил название Эйркелтрэй. Лугу выделили сидх Родрубан. Сыну Мананнана, Илбхриху, достался Сидх Эас Аэдха Руаидх; сегодня это курган Маунд Муллахши неподалеку от Баллишеннона в Донегале. Фионнбхар получил курган Сидх Мидха, ныне носящий название «Кнокма» и расположенный в пяти милях к западу от Туама; там Фионнбхар, сделавшись со временем королем эльфов, как рассказывают местные жители, живет и сегодня. Известны обители и других, менее значительных богов. Для себя самого Дагда отвел целых два кургана; оба они находятся неподалеку от реки Бойн в Мите, и лучшим из них, безусловно, является знаменной Бруг‑на‑Бойн. Таким образом, никто из богов клана Туатха Де Данаан не остался без приюта. Никто, кроме одного…

Именно в те времена гэльские боги получили имена, под которыми они известны нам и сегодня, например, Аэс Сидхи, «Люди из холма», или, в более кратком варианте, Сиди. Каждый бог или гном именуется Фер‑Сидхи, «мужчина из холма», а богиня — Бин‑Сидхи, то есть «женщина из холма», или банши популярных народных преданий. Наибольшей известностью среди таких холмов, населенных гномами и феями, пользуются холмы в пяти милях от Дрогхеды. Холмы эти сохранили до наших дней имена богов Туатха Де Данаан, хотя они считаются уже не обителями этих древних божеств, а их могильными курганами и усыпальницами. На северном берегу реки Бойн высятся семнадцать курганов, три из которых — Кноут, Доут и Ньюгрэндж — заметно больше остальных. Последний из них сохранился лучше прочих; его диаметр достигает 300 футов [37], а высота — 70 футов; на вершине холма устроена своею рода платформа шириной 120 футов в поперечнике. В кургане проводились археологические раскопки, в ходе которых в нем были найдены древнеримские монеты, золотые украшения, медные булавки и железные кольта и ножи. Увы, мы уже никогда не узнаем, что еще было скрыто в нем в древности, поскольку Ньюгрэндж, так же и Кноут и Доут, еще в IX веке был беззастенчиво разграблен датскими гробокопателями. Проникнуть в курган можно через квадратный портал, каменная кладка которого украшена причудливым орнаментом из переплетающихся спиралей. За порталом начинается каменный подземный ход длиной более 60 футов, постепенно расширяющийся и ведущий во внутреннюю камеру с коническим куполом высотой около 20 футов. По сторонам этой центральной камеры устроены неглубокие ниши, в которых находятся овальной формы чаши, вытесанные из каменных глыб. Огромные плиты, из которых сложено это древнее сооружение, украшены такими же спиральными орнаментами, что и портал.

Происхождение этого изумительного доисторического монумента остается загадкой; существует предположение, что его воздвиг некий народ, обитавший в Ирландии еще до прихода кельтов. Глядя на величественные руины Нью‑грэндж, начинаешь понимать строки старинного ирландского поэта Мак Ниа, дошедшие до нас в составе Баллимотской книги:

Взгляни на Сидх, стоящий пред тобою,

И ты поймешь, что это — царский дом,

Построен в древности могучим Дагдой;

Поистине, сей холм — дворец чудес.

Однако с именем самого Дагды принято связывать не Ньюгрэйндж и даже не Кноут или Доут, а совсем другой сидх . Это — небольшой курган на берегу реки Бойн, известный под названием «Могила Дагды». В старинном стихотворении, датируемом XI веком, говорится, что боги Туатха Де Данаан использовали холмы (ирл. бруги ) в качестве усыпальниц. Именно в ту эпоху мифология Ирландии бы переосмыслена в качестве своего рода духовной истории страны. Поэма, получившая название «Хроника гробниц» не только упоминает «Монумент Дагды» и «Монумент Moрриган», но и прямо указывает места погребения таких персонажей, как Огма, Этэйн, Кэйрбр, Луг, Боанн и Оэнгус.

Кстати, сегодня мы склонны воспринимать образ Оэнгуса далеко не в столь мрачном свете. В самом деле, в одной из старинных историй, сохранившихся в составе Лейнстерской книги, он предстает куда более живым персонажем. Оказывается, когда боги делили между собой cидхи , «Сына Молодости» на месте не оказалось: он где‑то странствовал. Вернувшись, он тотчас потребовал у своего отца, Дагды, отдельный сидх для себя. Дагда отвечал, что все сидхи уже розданы и свободных больше не осталось. Оэнгус запротестовал было, но что он мог поделать? Честным путем — ничего, а вот с помощью хитрости — все, что угодно. Хитрец Оэнгус сделал вид, что покорился судьбе, и принялся умолять отца, чтобы тот позволил ему остаться в сидхе Бруг‑на‑Бойн (Ньюгрэйндж) всего на один день и одну ночь. Дагда тотчас согласился, вероятно, радуясь в душе, что так легко выпутался из столь затруднительного положения. Однако, когда день и ночь миновали и он пришел напомнить Оэгусу, что пора и честь знать, тот наотрез отказался уходить из кургана. В свое оправдание он заявил, что ему было позволено остаться здесь на день и ночь, а ведь именно дни и ночи и составляют вечность; поэтому он имеет полное право остаться в этом сидхе навечно. Логика, прямо скажем, для современного сознания не слишком убедительная, но Дагда, как гласит предание, вполне удовлетворился таким объяснением. Он покинул лучший из своих дворцов, оставив его во владение сыну, который с радостью обосновался в нем. Именно тогда этот холм и получил название Сидх, или Бруг «Сына Молодости».

После этого эпизода Дагда практически перестал играть сколько‑нибудь заметную роль в истории племени богини Дану. Мы узнаем, что именно тогда состоялся совет богов, на котором было решено избрать нового правителя. На вакантный трон царя было достаточно претендентов: Бодб Дирг, Мидхир, Илбрих, сын Мананнана, Лир и сам Оэнгус, хотя последний, как гласит легенда, не испытывал особого желания стать правителем, поскольку предпочитал вольную жизнь бремени царских дел и забот. Боги Туатха Де Данаан принялись обсуждать кандидатуры претендентов, и в результате долгих дебатов их выбор пал на Бодб Дирга, что объясняется тремя причинами: во‑первых, его собственным желанием, во‑вторых, волей его отца, Дагды, и, в‑третьих, тем, что он был старшим сыном Дагды. Остальные участники совета богов поддержали это решение — все, кроме двух. Мидхир наотрез отказался отдавать Бодб Диргу залог, как того требовал обычай, и удалился со своими приверженцами в "пустынный край в окрестностях горы Маунт Лейнстер в графстве Кэрлоу, а Лир, рассерженный не меньше его, ушел в Сидх Фионнахаидх, отказавшись признать нового царя и тем более повиноваться ему.

Причину столь резкого неудовольствия Лира и Мидхира понять нелегко, ибо оба они принадлежали к верховным богам кельтов. Куда легче объяснить причину безразличного поведения Оэнгуса. Он ведь был своего рода гэльским Эротом, и у него и без того хватало увлечений. В ту пор предметом его страсти была девушка, явившаяся ему однажды ночью во сне и тотчас исчезнувшая, как только он простер было руки, чтобы обнять ее. Весь следующий день, говорится в истории под Названием «Сон Оэнгуса», входящей в состав манускрипта XI века, Оэнгус наотрез отказывался от пищи. Следующей ночью бесплотная леди опять явилась ему и даже пела и играла на арфе. Весь следующий день Оэнгус опять ничего не ел. Так продолжалось целый год, и Оэнгус весь истаял от любви, так что от него осталась лишь тень. Наконец врачеватели Туатха Де Данаан собрали совет и заявили бедняге, что эта страсть может плохо кончиться для него. В ответ Оэнгус попросил послать за его матерью, Боанн, и когда та явилась, он поведал ей о своей несчастной любви и обратился к ней за помощью. Боанн поспешила к Дагде и принялась умолять его, чтобы тот, если он не хочет, чтобы его сын так и умер от неразделенной страсти, недуга, который не могут исцелить ни снадобья Диан Кехта, ни магические чары Гоибниу, помог найти эту злополучную красавицу из сна. Увы, Дагда сам уже не мог ничего поделать, но отправил гонца к Бодб Диргу, и новый царь богов разослал повеление всем младшим божествам Ирландии тотчас начать поиски возлюбленной Оэнгуса. Ее пришлось искать еще целый год, и наконец печальный влюбленный получил весточку, в которой говорилось, что, если он хочет увидеть предмет своей страсти, пусть он поспешит взглянуть на ту самую деву из сна. Оэнгус бросился в указанное место и тотчас узнал ее, хотя ее и окружали трижды пятьдесят нимф. Звали эту деву Гэр, она была дочерью Этала Анубала, сидх которого находился в окрестностях Уамана в Коннахте Бодб Дирг потребовал, чтобы отец отдал ее в жены Оэнгусу, но тот заявил, что он не властен распоряжаться ее судьбой. Она была девой‑лебедью, пояснил он, и каждый год на исходе лета отправлялась со своими подругами‑спутницами на озеро, именуемое «Драконья Пасть», на берегах которого они и превращались в лебедей. Получив отказ, Оэнгус решил терпеливо ждать этого волшебного превращения и отправился на берег озера. Там он вновь увидел Гэр в окружении трижды пятидесяти лебедей: она тоже превратилась в лебедь, сохранив всю свою прелесть и чистоту. Оэнгус заговорил с ней, признался в любви и назвал свое имя, и гордая красавица пообещала стать его невестой, если он тоже превратится в лебедя. Оэнгус тотчас согласился, и дева, признеся волшебное слово, превратила пылкого влюбленного в белого лебедя, и они вспорхнули и полетели рядом. Поднявшись в небо, они направились… к своему сидху , в котором вновь приняли человеческий облик и, вне всякого сомнения, жили счастливо и долго, как только могут жить столь изменчивые бессмертные существа, как языческие божества.

Тем временем племя богини Дану сильно разгневалось на Лира и Мидхира. Бодб Дирг пошел войной на Мидхира, засевшего в своем сидхе, и в ожесточенной войне с обеих сторон пали многие боги. Что же касается Лира, то против него новый царь богов не пожелал воевать, поскольку между ними существовала давняя дружба. Бодб Дирг много раз пытался вернуть прежнее расположение Лира, посылая ему разные подарки, но его старание долго оказывалось безуспешным.

Наконец, к великой скорби морских божеств, умерла жена Лира. Как только Бодб Дирг узнал эту весть, он тотчас направил к Лиру гонца, предложив ему в жены одну из своих приемных дочерей — Аобх, Аоифе и Эйлбх, дочерей Эйлиолла из Аррана. Тронутый этим, Лир решил навестить царя в его собственном сидхе , а заодно и взять в жены Аобх. «Она самая старшая из сестер, а значит, и самая родовитая», — рассуждал он. Царь с радостью поженил их и устроил в честь новобрачных пышный пир, а затем отпустил приемную дочь в обитель мужа — Сидх Фионнахаидх.

Аобх не обманула ожиданий Лира, родив ему четверых детей. Первой у них родилась дочь Фионуала, а затем — сын, названный Аэдом. Еще два сына были близнецами; их звали Фиахтра и Конн; но вскоре после родов Аобх умерла.

Тогда Бодб Дирг предложил Лиру в жены другую приемную дочь, и тот остановил свой выбор на второй из сестер — Аоифе. Каждый год Лир с Аоифе и четырьмя детьми от первой жены отправлялись на установленный Мананнаном «Пир», который проводился по очереди в разных сидхах. И четверо его малышей стали настоящими любимцами племени богини Дану.

Однако сама Аоифе оказалась бездетной и начала ревновать Лира к детям, опасаясь, что он любит их больше, чем ее. Задумав недоброе, она сперва надеялась, что они умрут, а затем стала искать случая погубить их. Сначала она попыталась уговорить слуг убить малышей, но те наотрез отказались. Тогда она отвела детей к озеру Лейк Дарвра (сегодня оно носит название Лох Дерраваргх в Вест Мите) и послала их в воду, якобы чтобы помыться. Дети послушно пошли, а она, прочитав магическое заклинание, коснулась каждого из них волшебной палочкой друидов и превратила в лебедей.

Но хотя Аоифе и была способна изменять облик людей, превращая их в другие существа, она не могла лишать их разума и дара речи. Фионуала, став лебедью, принялась грозить мачехе гневом Лира и Бодб Дирга, которые покарают ее, как только узнают об этом злодеянии.

Аоифе ожесточила сердце свое и отказалась расколдовать детей. Тогда, потеряв всякую надежду, дети Лира спросили ее, как долго она намерена продержать их в таком виде.

— Для вас самих было бы лучше, — отвечала мачеха — если бы вы не спрашивали меня об этом, но раз так, я вам все скажу. Вы проведете в таком виде триста лет на озере Лейк Дарвра, другие триста лет — на море Мойл [38], лежащем, между Эрином и Альбои, и еще триста лет — на Иррос Домнанн [39] и острове Глора в Эррисе [40]. Однако у вас будет и несколько утешении в скорбях. У вас сохранится человеческий разум, и вы не будете страдать от сознания, что вас превратили в лебедей, и вместо этого станете петь такие нежные и чистые песни, которых вы никогда бы не услышали в этом мире.

Сказав это, Аоифе ушла, бросив детей на произвол судьбы. Возвратившись к Лиру, она рассказала ему, что с детьми на Лейк Дарвре произошел несчастный случай и они утонули.

Столь же бессильным оказался и Бодб Дирг (к которому Лир тотчас обратился за помощью), несмотря на свой громкий титул царя богов. Никто на всем свете не мог исправить или изменить злодеяние Аоифе. Однако ее следовало сурово наказать за это, Бодб приказал своей приемной дочери предстать перед ним и, когда та явилась, велел ей принести клятву в том, что она будет говорить только правду, и спросил, «какое существо из всех сущих на земле под землей вызывает у нее наибольшее омерзение и в кого она более всего не хотела бы превратиться». Аоифе поневоле пришлось признаться, что более всего она боится сделаться демоном воздушных стихий. И тогда Бодб Дирг прикоснулся к ней волшебной палочкой, и Аоифе с воплем поднялась в воздух, превратившись в того самого демона.

Все боги Туатха Де Данаан отправились к озеру Лейк Дарвра, чтобы взглянуть на бедных четырех лебедей. Сыны Мил Эспэйна тоже услышали об этом и тоже отправились к озеру, ибо незадолго до этого утихла давняя вражда между богами и смертными. Такие походы к озеру стали ежегодными праздниками, но по истечении первых трехсот лет детям Лира пришлось покинуть Лейк Дарвру и перебраться на море Мойл, чтобы провести там вторую часть своего изгнания.

Итак, лебеди попрощались с людьми и богами и улетели. С тех пор сыны Мил Эспэйна приняли закон, по которому отныне и навечно никто в Ирландии не должен причинять никакого вреда лебедям. Дети Лира в бурном море Мойл ужасно страдали от стужи и сырости, а более всего — от одиночества. За все долгих триста лет изгнания им лишь однажды удалось повидать своих старых друзей. Целое посольство клана Туатха Де Данаан, возглавляемое двумя сыновьями Бодб Дирга, прибыло повидаться с лебедями и рассказать обо всем, что случилось на земле Эрина за время их отсутствия.

Наконец томительное изгнание окончилось, и лебеди отправились на Иррос Домианн и Иннис Глору, чтобы провести там последний этап своей ссылки. Как раз в это время в Ирландию пришел святой Патрик, навсегда положивший конец власти древних богов и их заклятий. Боги были изгнаны и уничтожены, и дети Лира получили свободу и поспешили вернуться в родные места. В их родной Сидх Фионнехаидхе царила мерзость запустения, ибо сам Лир пал от руки Каоилте, кузена Финна Мак Kумала (см. главу 15 — «Финн и фианы»).

В конце концов, после долгих и тщетных поясков оставшихся в живых сородичей, дети Лира прекратили попытки найти их и вернулись в Иннис Глору. Там у них остался друг, Одинокий Журавль из Инниски [41], который жил на этом острове с самого сотворения мира и наверняка останется на нем до самого Судного дня. Однако на этот раз на острове никого не оказалось, пока однажды там не появился некий незнакомец. Незнакомец поведал им, что он — не кто иной, как св. Кемхок [42], и что он слышал об их печальной истории. Он тотчас повел детей в свою церковь, изложил им сущность новой веры, и они приняли веру Христову и пожелали восприять крещение. Оно окончательно разрушило древние языческие чары, и дети опять обрели человеческий образ. Увы, после этого они предстали друг другу дряхлыми, согбенными стариками. На месте прекрасных лебедей стояли три древних старца и сгорбленная старуха. Вскоре они скончались, и св. Кемхок, еще недавно крестивший их, похоронил их всех в одной могиле.

Однако, рассказывая эту историю, мы пропустили целых девятьсот лет — период более чем значительный даже для истории богов. Поэтому нам придется вернуться назад, если не к дням Эремона и Эбера, сынов Мила и первых королей Ирландии, то уж, во всяком случае, к началу христианской эры.

В то время верховным королем Ирландии был Эохаидх Эйремх, правивший в Таре; его вассалами были такие монархи, как Конхобар Мак Несса, правитель Красной Ветви Ольстера, Ку Рой Мак Дэйр, король Мунстера, Месгедра, король Лейнстера, и Эйлилл, правивший Коннахтом вместе со своей знаменитой супругой — королевой Медб.

Незадолго до этого, правда, в царстве богов, Оэнгус Сын Молодости похитил Этэйн, жену Мидхира. Он посадил ее в стеклянную беседку, которую повсюду возил с собой, запретив Этэйн покидать это укрытие из опасения, что Мидхир может забрать ее у него. Тем не менее гэльский Плутон все же сумел узнать, где находится его жена, и стал строить планы возвращения жены, но случилось так что у самой Этэйн появилась соперница, которая сумела отвлечь Оэнгуса от бдительной охраны беседки и тем самым освободила ее прелестную пленницу. Однако, вместо того чтобы вернуть несчастную богиню Мидхиру, жена коварно превратила ее в муху и повелела ей взлететь в воздух, где та оказалась во власти ветров и бурь.

Спустя семь долгих лет сильный порыв ветра принес бедняжку на крышу дома Этэйра, одного из вассалов Конхобара, устроившего званый пир. Несчастная муха, то есть бедная Этэйн, через трубу дымохода спустилась в дом, оказалась в камине и без сил шлепнулась прямо в золотом кубок с пивом, который собралась выпить жена хозяина дома. И женщина по рассеянности проглотила Этэйн вместе с пивом.

Однако это означало для Этэйн не гибель — ибо боги вообще не способны умереть, — а начало новой жизни. Вскоре после этого Этэйн родилась вновь, на этот раз — дочерью жены Этэйра, и никто не знал, что она — из рода бессмертных. Повзрослев и став девушкой, она превратилась в первую красавицу Ирландии.

Когда ей исполнилось двадцать лет, слава о ней долетела и до верховного короля, и тот прислал послов взглянуть — действительно ли она так прекрасна, как рассказывает о ней молва. Послы, увидев ее, вернулись к королю и принялись расточать ей самые громкие похвалы. И тогда Эохаидх решил сам посетить девушку. Его визит к ней описан в предании, дошедшем до нас в составе Эгертонского манускрипта, относимого к XV веку, хотя сама эта история, конечно, восходит к гораздо более ранним источникам. Итак:

«Она держала в руке сверкающий серебряный гребень, гребень тот был украшен золотом, а рядом с ней стояла большая серебряная чаша для умывания, на которой были изображены четыре райские птицы, а по краям сверкали небольшие яркие геммы. На красавице была свободная пурпурная мантия, под которой виднелось еще более нарядное одеяние, украшенное вышивкой и серебряной бахромой; верхняя мантия была скреплена на груди золотой брошью‑застежкой. Еще на деве красовалась длинная туника с капюшоном, позволяющим свободно покрывать голову. Она была из зеленого шелка, и ее украшала вышивка красными и золотыми нитями; рукава туники были схвачены на запястьях золотыми и серебряными браслетами дивной красоты, так что видевшие ее еще издали замечали сияние зеленого шелка и золота. На голове у нее красовались две витые косы золотистых волос, каждая из которых была сплетена из четырех косичек, и на конце каждой из них сверкало по золотому шарику. Рядом с красавицей стояла девушка‑служанка, помогавшая ей распустить волосы, ибо та собиралась мыть голову и как раз продела руки в короткие рукава накидки. Руки у девы были ослепительно белыми, словно снег, выпавший с вечера, а щечки сияли румянцем, словно цветы наперстянки. Зубки у девы были мелкими и сверкали, словно жемчужинки. Очи ее сияли голубизной, словно то были не очи, а гиацинты. Губы ее были розовыми и нежными; белою и атласной была кожа на плечиках девы. Мягкою и упругой была кожа у ней на запястьях; пальчики были длинными и ослепительно белыми, а ноготки розовели и сверкали, словно жемчужины. Шея у девы была белоснежной, как пена морская; длинной и стройной была она и лоснилась, как шелк. Белыми и округлыми были колени красавицы, а лодыжки — прямыми, словно плотничья линейка. Ножки красавицы были стройны и белы, как пена морского прибоя; очи так и сверкали, а брови были ночи черней и переливались муаровой чернью, словно панцирь жука. Не бывало на свете девы прекраснее, чем она, и более достойной чистой любви; стоило только увидеть ее, как все тотчас понимали, что она — из их же созданий, что обитают в курганах или пещерах фей». Король тоже пленился ею, взял ее в жены, и увез с собой в Тару.

Случилось так, что у короля был брат по имени Эйлилл. Увидев Этэйн, он был настолько поражен, что в нем вспыхнула непреодолимая страсть; он даже заболел от любви и был близок к смерти. Как раз в это время Эохаидх совершал свой королевский обход всей Ирландии. Уезжая, он оставил брата — о причинах его болезни он даже не догадывался — на попечение своей жены, Этэйн, приказав ей ухаживать за больным, а если тот скончается — похоронить его с подобающими почестями и воздвигнуть на его могиле резной камень с памятной надписью. Этэйн поспешила к брату короля. Она спросила его о причине его внезапной болезни. Больной сначала заговорил загадками, но затем, привлеченный ее ласковым обхождением и не и силax более сдерживаться, признался королеве в своей страстной любви к ней. То, как он описывает страдания неразделенной любви, — это поистине лирический шедевр невероятного напряжения духа «Это ближе собственной кожи, — воскликнул он. — Это совсем как бой с собственной тенью и оглушает, словно бурный поток. Это — оружие в пучине морской. Это — страсть, ждущая отклика» Под словами «оружие в пучине морской» поэт имел в виду, что любовь подобна одному из тайных сокровищ богов в царстве Мананнана, ибо столь же чудесна и недостижима, как они.

Этэйн обуревали противоречивые чувства, но в конце концов она, по наивной доброте душевной, решила, что, хотя она и не испытывает любви к Эйлиллу, она не вправе равнодушно смотреть на то, как он умирает от страсти к ней, и пообещала принадлежать ему. Здесь мы должны понимать, что она действовала под влиянием своей божественной природы, презирающей добро и зло и движимой только наслаждениями или страданиями. В этой связи надо особо отметить, что в кельтской мифологии этот, мягко говоря, извращенный взгляд на проблемы морали является превалирующим как среди богов Туатха Де Данаан, так и среди смертных. И те, и другие совершенно равнодушны к моральной стороне дела.

Так вот, Этэйн назначила Эйлиллу свидание в небольшом домике подальше от Тары, ибо ей вовсе не хотелось совершать столь «блистательное преступление» в королевском дворце. Однако Эйлилл накануне назначенного дня внезапно заснул глубоким сном и так и не пришел на свидание. Тем не менее на свидание к Этэйн все же пришло некое создание, принявшее его образ. Оно весьма холодно поговорило с королевой, посетовало на болезнь и поспешно откланялось. Когда Эйлилл и королева увиделись вновь, ситуация коренным образом изменилась. В волшебном сне, в который погрузился Эйлилл, его несчастная любовь к королеве бесследно улетучилась. Этэйн, в свою очередь, поняла, что, помимо обычных событий, существуют и некие загадочные явления, остающиеся для нее совершенно непонятными.

Однако вскоре все объяснилось само собой. Существом, являвшимся к королеве в образе Эйлилла, был не кто иной, как Мидхир, ее собственный супруг в мире богов Туатха Де Данаан. На этот раз он предстал перед ней в своем настоящем облике, прекрасный, облаченный в роскошные одежды, и напомнил Этэйн, кто она на самом деле и что в мире богов она по‑прежнему остается его супругой. Он просил ее покинуть короля и вернуться вместе в ним в сидх возле Бри Лейт, но Этэйн наотрез отказалась.

— Неужели ты думаешь, — отвечала она, — что я решусь бросить верховного короля и уйти невесть куда с человеком, о имени и доброте которою я могу судить лишь по его собственным словам?

Бог удалился, решив выждать более удобный момент. Однажды, когда король Эохаидх, как обычно, восседал на своем троне, в зал дворца вошел незнакомец. Он был одет в пурпурную тунику, волосы его сверкали золотом, а глаза сияли как свечи.

Король приветствовал eго:

— Кто ты, чужестранец? — произнес он. Я тебя что‑то не узнаю.

— Зато я давно знаю тебя, — отвечал незнакомец.

— Тогда как твое имя?

— О, оно не столь громкое, как твое, король. Я — Мидхир из Бри Лейт.

— Зачем ты пришел к нам?

— Чтобы предложить тебе сыграть партию в шахматы!

— Тогда знай, что я сильный игрок, — отозвался король, пользовавшийся славой лучшего шахматиста во всей Ирландии.

— Я уверен, что обыграю тебя. — возразил Мидхир.

— Видишь ли, шахматная доска, как на грех, находится в покоях королевы, а она еще спит, — заметил король.

— Ну, это не беда. — отвечал Мидхир. — Я как раз прихватил с собой шахматную доску. Она ничуть не хуже твоей.

С этими слонами он достал доску и показал ее королю, который вынужден был признать, что его гость сказал правду. Шахматная доска Мидхира была сделана из серебра и украшена драгоценными камнями, а фигуры из чистого золота.

— Ну, начинай! — обратился Мидхир к королю.

— Я никогда не играю без ставок, — возразил тот.

— И какова же должна быть ставка? — удивленно спросил Мидхир.

— Какой угодно, — отвечал король.

— Прекрасно! — воскликнул Мидхир. — В таком случае проигравший должен будет отдать победителю все, что тот у него ни потребует!

— Да, такая ставка вполне приличествует короля согласился Эохаидх.

Они сыграли партию, и Мидхир проиграл. Как они и договаривались, Эохаидх потребовал от него, чтобы Мидхир и его вассалы проложили дорогу через всю Ирландию. Тот согласился, и король сам наблюдал за тем, как идут работы, как слуги Мидхира запрягают быков в упряжки, укрепляя ярмо не на рогах животных, как это обычно делали гэлы, а на плечах, что было гораздо крепче. Король тотчас перенял этот способ, за что и получил прозвище Эйремх, что означает «Пахарь».

Спустя год Мидхир возвратился и опять предложил королю сыграть в шахматы на таких же условиях. Эохаидх охотно согласился, и они сели за доску. Однако на этот раз король проиграл. — Я мог бы обыграть тебя и в первый раз, но не захотел, — заявил Мидхир. — и вот теперь слушай. Твоя ставка — Этэйн,твоя королева.

Донельзя изумленный король, который уже не мог отказаться от своего слова, попросил Мидхира подождать один год. Тот согласился и заявил, что вернется через год в тот же самый день. Эохаидх посовещался со своими верными воинами,, и они решили в назначенный Мидхиром день до самого заката никого не пропускать в королевский дворец. Дело в том, что Эохаидх решил, что если Мидхир не сумеет заполучить Этэйн в назначенный день, значит, его обещание теряет силу.

И вот в заветный день воины сомкнули ряды у дверей дворца, но внезапно оказалось, что Мидхир уже проник в зал. Он встал рядом с Этэйн и запел сложенную специально для нее песню, в которой описывались прелести жизни cpeди богов в недрах заколдованных холмов.

О госпожа! Пойдешь ли ты со мною

В ту сказочную, дивную страну,

Где волосы людей сверкают златом,

А кожа их бела, как первый снег?

Там не бывает скорби и печали,

И зубки там у всех — как жемчуга;

Там брови словно ночь, глаза — как звезды,

И на щеках у всех не вянет наперстянка.

Там на лугах прекрасные цветы

Пестрят, как яйца черного дрозда;

Как ни прекрасны долы Инисфэйла [43],

Им не сравниться с нашими лугами!

Хоть инисфэйлский эль и кружит голову,

Наш эль гораздо крепче и пьяней;

И лишь моя страна достойна восхищенья ‑

У нас не знают старости и смерти.

В стране моей журчат и плетут реки,

Текущие то медом, то вином;

О, наш народ не ведает позора,

Любовь его чуждается греха.

Мы видим обитателей земли,

А нас из них никто не может видеть;

Туман Адамова грехопаденья

Не позволяет им увидеть нас.

О госпожа, пойдем в мои дивный край,

Где золотом заблещут твои косы.

Свинина, пиво, молоко и эль ‑

Bсе ждет нас в изобилии. Пойдем!

Затем Мидхир поклонился Эохаидху и объявил, что он пришел забрать с собой Этэйн, как они уговаривались. И пока король со своими воинами бессильно взирали на него, Мидхир положил руку на плечо своей избранницы, и они вместе исчезли. После этого со всех находившихся в заде слетели волшебные чары, и король с воинами бросились к дверям, но увидели в их проеме лишь двух улетающих лебедей.

Однако король не захотел уступить богу. Он разослал гонцов во все концы Ирландии, чтобы узнать, не появлялась ли там Этэйн, но его посланцы вернулись ни с чем: им так и не удалось отекать ее. Наконец один из друидов, по имени Дадан, с помощью магических знаков огам, начертанных на тисовых стенах, узнал, что королева скрывается в Бри Лейт — сидхе Мидхира. Эохаидх тотчас поспешил к сидху со всем своим войском и приказал воинам начать раскопки, чтобы проникнуть в обитель богов, своего рода порталом которого и был тот самый холм‑сидх. Мидхир, подобно греческому богу Аиду, о котором рассказывается в «Илиаде», насмерть перепуганный тем, что земля вот‑вот раскроет свое чрево и в его владения проникнет солнечный свет, послал к Эохаидху пятьдесят прекрасных дев‑фей, каждая из которых была точь‑в‑точь вылитая Этэйн. Но король потребовал выдать ему настоящую королеву, и Мидхиру, чтобы спасти свой сидх, пришлось в конце концов отпустить ее. Так она и прожила до конца своих дней во дворце короля Ирландии.

Однако Мидхир не забыл нанесенного ему оскорбления. Он решил выждать целых три поколения, потому что у потомков Эохаидха и Этэйн были наследники мужского пола. Наконец, в четвертом поколении у них не было сыновей, а родилась только дочь, названная в честь своей прародительницы — Этэйн. У этой второй Этэйн родилась дочь по имени Месс Буахалла, у которой, в свою очередь, был сын Конэйр, по прозвищу Мор, что означает «Великий» Мидхир и ею вассалы‑боги сплели вокруг Конэйра сеть судьбы, попав в которую он и его люди погибли жестокой смертью.

История, в которой рассказывается о смерти Конэйра, представляет собой одну из наиболее древних и варварских легенд среди всех преданий Ирландии, а по величественной мощи полета воображения древних бардов она вообще не имеет себе равных. В этой поистине огромной легенде история Этэйн и Мидхира выполняет роль некоего введения, или, как это называется по‑ирландски, приомскела , то есть «вступительной истории», что указывает на глубокую древность описываемых в ней событий.

В истории о Конэйре впервые упоминается о законе или обычае гейса , игравшем с тex пор весьма и весьма важную роль в ирландских легендах, в которых нарушение гейса или его игнорирование очень часто становилось поворотным моментом в трагическом развитии сюжета. Слово гейс , или, в другом варианте, гис , означает запрещение, табу, некий магический запрет, нарушение которого неизбежно влекло за собой несчастье или даже смерть каждого ирландского вождя и вообще сколько‑нибудь значительного персонажа существовали свои собственные гейсы , относящиеся непосредственно к нему, которые он не мог нарушать. Такие гейсы иной раз могли вызывать ассоциации с кодексом рыцарской чести; так, у Диармэйда, к которому обратилась Грайнне, моля вырвать ее из рук Финна, был особый гейс: никогда не оказывать покровительства женщине. Иной раз такие гейсы могли носить совершенно фантастический или откровенно суеверный характер; так, например, Конэйру один из его гейсов запрещал двигаться по дороге вслед за тремя всадниками в красном; он также не имел права убивать птиц (это объясняется тем, что его главным тотемом была птица). Гейс Фергуса, одного из героев Ольстера, заключался в том, что он не имел права отказываться от приглашения на пир. что и послужило причиной «Трагедии сынов Усны» (см. главу 14 «Старинные гэльские истории о любви»). Не вполне ясно, как именно возникали такие гейсы , кто их налагал на героев и как те узнавали, в чем именно заключается их личный гейс . По всей видимости, это было прерогативой друидов. Тем не менее такие запреты рассматривались как безусловно обязательные, и самые худшие беды и несчастья, которые только могли обрушиться на людей, считались следствием нарушения гейсов . Первоначально эти запреты, вне всякого сомнения, имели своей целью установить некую магическую связь между человеком и потусторонним миром.

Дочь Этэйн, Этэйн Ойг, вышла замуж за Кормака, короля Ольстера. Она родила мужу только одну дочь. Разгневанный бесплодием жены и озабоченный отсутствием наследников, король отправил Этэйн в ссылку и приказал бросить ее дочь в яму (темницу). «И тогда двое его рабов бросили девочку в яму, а она на прощанье улыбнулась им ласковой улыбкой». После этого рабы просто не смогли оставить девочку на верную смерть; они решили отнести ее к пастуху Этерскела, короля Тары, который удочерил и воспитал ее, так что со временем «она стала искусной вышивальщицей, и во всей Ирландии не было королевны прекрасней ее». Отсюда, кстати, происходит и ее имя, Месс Буахалла, что означает «приемное дитя пастуха».